Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приведенные сентенции, быть может, несколько элементарны; они имеет целью вновь и вновь отметить, что в реальной жизни всегда метод стоит на первом плане. Все дело в том, как люди инакомыслившие приспособлялись к революции. Люди всегда останутся людьми, со всеми своими достоинствами и недостатками – во всех профессиях, сословиях и классах: офицерские кадры не представляли вовсе собой какую-то «обособленную социально-психическую группу». Ген. Рузский, как мы видели, явился на парад в Пскове 5 марта с императорскими вензелями на погонах, и один выделялся среди всей толпы – его сопровождали овацией; полк. Цабель из императорской свиты по собственной инициативе спорол вензеля и оказался одиноким даже среди своих собственных солдат на аналогичном параде в Ставке. «Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властелинами многие перестарались», – утверждает Врангель, рассказывающий, припомним, как он в Петербурге «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах… и за все время не имел ни одного столкновения». Возможно, что и «перестарались». Но не всегда это только «малодушие» и даже не инстинкт, заставлявший индивидуума сливаться с массовым настроением и, быть может, нацеплять «красный бант». Среди возбужденной толпы эмоции приходилось подчинять доводам разума для того, чтобы избежать эксцессов – всегда вредных, всегда опасных. Врангель рассказывает, как он 17 марта в день полкового праздника Амурского казачьего полка, когда на параде вместо привычных боевых сотенных значков увидел красные флаги и был встречен Марсельезой вместо полкового марша, демонстративно реагировал на «маскарад», заявив, что не желает сидеть под «красной юбкой»407 и пить традиционную чарку во славу Амурского войска. «Недовольство» в полку не привело в данном случае к осложнениям – это все-таки было среди казаков, более консервативно настроенных. Сколько раз игнорирование со стороны командного состава на фронте «красной тряпки», так или иначе сделавшейся символом революции, приводило к серьезным столкновениям и ставило перед начальством опасные испытания сохранения дисциплины в частях. Может быть, ген. Шольц, упоминавшийся в записи Селивачева, вынужден был несколько демонстративно устраивать манифестации сочувствия перевороту для того, чтобы доказать, что он «не немец». «С этим обстоятельством (т.е. с подозрительным отношением к внутреннему «немцу») приходилось сильно считаться ввиду настроения солдат», – должен признать строгий Деникин, рассказывая, как Алексеев и он вынуждены были отказаться от полученного задания, так как у единственного подходящего кандидата для выполнения ответственного поручения фамилия была немецкая. Приспособление очень часто являлось тем «тяжелым долгом», тем «крестом, который каждый должен (был) взять на себя и нести его безропотно». Генерал, внесший только что приведенные слова в дневник от 13 марта (большой противник «демократизации» армии, скорбевший о том, что «хам»408 идет в армию), c горестью должен был через 5 месяцев записать: «До чего исподлились, до чего исхамились мы, старшие начальники, при новом революционном режиме». Компромисса с совестью властно требовала жизнь – в этом было и оправдание его.
* * *С такими оговорками и подойдем к краткому обзору тех мероприятий по реформе военного быта, которые были осуществлены в марте. Окончательный итог деятельности того «рокового учреждения», печать которого, по мнению Деникина, лежит решительно на всех мероприятиях, погубивших армию409, т.е. Особой Комиссии под председательством Поливанова, может быть подведен только при рассмотрении всех последующих явлений в жизни армии, связанных с общим ходом революции.
5 марта был опубликован приказ (№ 114) по военному ведомству, включавший в себя четыре пункта: 1) Отменялось наименование «нижний чин» и заменялось названием «солдат»; 2) Отменялось титулование и заменялось формой обращения: г-н генерал и т.д.; 3) Предписывалось всем солдатам, как на службе, так и вне ее, говорить «вы»; 4) Отменялись все ограничения, установленные для воинских чинов и воспрещавшие курение на улицах и в общественных местах, посещение клубов и собраний, езду внутри трамваев, участие в различных союзах и обществах, образуемых с политическими целями. Содержание приказа военного министра было выработано в первом же заседании Поливановской комиссии, официально сконструировавшейся лишь на другой день (Половцов утверждает, что и самый текст, написанный Пальчинским, был принят Комиссией). Комиссия «демагогов» состояла не только из «младотурок» («талантливых полковников и подполковников» – Якубовича, Туманова, Туган-Барановского и близких им Белабина, Лебедева, Андогского и др.), но и заслуженных генералов – Поливанова, Мышлаевского, ак. Стеценко, Аверьянова, Архангельского, Михневича (последний присутствовал, во всяком случае, в заседании 4-го), более молодых генералов – Аносова, Каменского, Потапова, Рубец-Масальского, членов военной комиссии Врем. Комитета Савича и Энгельгардта, инж. Пальчинского, кап. 1-го ранга Капниста (из «кружка» Рейнгартена). В Комиссии был поднят, но не разрешен еще вопрос об отдании чести и взаимном приветствии чинов армии.
Приказ № 114, в действительности довольно «скромный» по своему внутреннему содержанию, через Ставку был для отзыва сообщен командующим армиями. Это было сделано по инициативе самой Ставки, причем предлагалось командующим запросить мнение начальников отдельных частей (вплоть до командиров полков) и направить ответы непосредственно в министерство, «дабы военный министр, а с ним и Правительство услышали голос всего офицерского состава армии». Шляпников, имевший возможность пользоваться недоступным нам архивным материалом, приводит некоторые из этих отзывов. Главком Северного фронта высказался сам очень определенно: приказ «возражений не вызывает. Считаю невозможным теперь внесение в него каких-либо изменений в сторону отнятия или ограничения уже предоставленых прав, так как это может вызвать нежелательные последствия и потерю
