Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал - Вера Камша

— Ни разу.

— Каждый разумный человек сделает вывод, что полковник Придд для вас достаточно важен, а вы для него — нет. Второй вывод может оказаться для вас еще менее лестным: вы смелы, потому что вас не замечают, и вы разговорчивы, потому что обижены. Горы молчаливы, а мухи не могут не жужжать, но это не повод уподобляться последним. Можете идти.

На то, чтобы отдать честь, повернуться и уйти, а не просто удрать, Арно хватило. С одной стороны, так и надо. С другой — жаль, но не утешать же… Ничего, Бруно всех помирит, а шляпы, если что, хватит и на троих.

— Теперь ты улыбаешься, — не преминул отметить Ойген. — Чему?

— Думаю, что бы ты сказал двадцать лет назад мне. Я только и делал, что петушился.

— В юности я также бывал несдержан, — торжественно объявил барон. — Вряд ли я стал бы тебе хорошим советчиком. Не исключаю, что у нас произошла бы дуэль.

— И фок Варзов пришлось бы искать другого преемника, — помянул-таки гвоздь в собственном сапоге Жермон. — Я всегда считал себя приличным фехтовальщиком, но до вас с Бешеным мне как до Холты.

— До Холты можно доехать за два с половиной месяца, — заметил бергер. — Чтобы сравняться с вице-адмиралом Вальдесом, тебе потребуется значительно больше времени — и то при условии постоянной работы.

— Ты будешь смеяться, — признался Жермон, — но я так и делаю. Понимаю, что для генерала перед войной это не самое необходимое дело, но рука к эфесу так и тянется, а все из-за вас. Пойми меня правильно, я не завидую, я понять хочу, что вы с Бешеным творили. И ведь был момент, когда я почти разобрался, вот и пытаюсь ощутить все заново. Только со шпагой в руке.

— Я охотно окажу тебе эту услугу. — Ойген казался удивленным. — Не понимаю, почему ты не попросил меня об этом сразу же, как я вернулся. Если ты располагаешь временем, можно начать прямо сейчас. Около твоего дома я видел вполне подходящую площадку.

Временем Жермон располагал, но подходящая площадка оказалась захвачена Ульрихом-Бертольдом Катершванцем. Барон размахивал ручищами и трамбовал землю тяжелым сапогом. Он был счастлив. Рядом с безмятежной физиономией стоял Придд и внимал.

— Ойген, — начал, понизив голос, Жермон, — я отдаю должное заслугам Ульриха-Бертольда, но…

— Можешь не продолжать, — остановил талигойца бергер, — в некоторых случаях отступление является единственным выходом.

Сколько офицеров мечтало привязать к своему эфесу ленту «Прекрасной Гудрун»! Удостаивались этого немногие: дочь кесаря никогда не одарила бы труса, а сердце не позволяло ей отличать врагов Фридриха; те же, кто сочетал преданность «Неистовому» с воинской доблестью, были наперечет. Руппи на подобный подарок не рассчитывал, но лента цвета штормового моря лежала на его укрытых медвежьим одеялом коленях.

— Я не могу ее принять. — Руперт поцеловал иссиня-черную шелковую полосу и вновь протянул Гудрун. Было немного жаль, но мертвый Зепп заслуживал награды больше выжившего Фельсенбурга, и к его гибели приложили руку друзья Фридриха.

— Потому что мы родичи? — усмехнулась Гудрун. — Какая глупость! Храбрость может быть в крови, но подвиг совершают сердце, разум и рука. Не думаешь же ты, что отец прислал тебе «Лебедя», потому что ты его внучатый племянник?

Этого Руппи не думал. Кесарь старался быть справедливым, а может, и был таковым, но он судит о Хексберг с чужих слов.

— Я жив, потому что погибли другие. Вот для них… Для фок Шнееталя, Бюнца, Доннера мало даже Северной Звезды,[10] а я не достоин ни Лебедя, ни вашей ленты.

— Вернер и Амадеус утверждают обратное, — не согласилась принцесса, — а я им верю. И зови меня на «ты», я не желаю считать себя твоей теткой, пусть и двоюродной. Я еще не старуха, а ты уже не ребенок.

Руппи обещал матери быть сдержанным. То же он обещал и себе, понимая, что ссора с «Девой Дриксен» ни к чему хорошему не приведет.

— Хорошо, — выдавил из себя лейтенант, — я попробую.

— Попробуй, — подзадорила она. — Ты стал очень красивым, хотя для мужчины это неважно. И для меня неважно, но ты стал воином, вот что мне нравится. Никогда бы не подумала, что сын Лотты выберется из колдовского озера.

— Я не зачарованный, — попробовал отшутиться воин. — Мое дело офицерское.

— Это-то меня и удивляет. Слезы держат мужчин сильнее цепей, а кузина знает, когда их проливать. — Гудрун улыбнулась и вздернула подбородок. — Это я никогда не плачу; наверное, мне следовало родиться мужчиной, как и тетке Элизе. Она меня не переносит, потому что мы похожи, только мне нравится быть «Прекрасной Гудрун». Эти яблоки сладкие?

— Не очень.

— Неважно. — Принцесса ухватила желто-красный шар. — Твой Кальдмеер когда с ума сошел? Когда его реем стукнуло или когда в вас стреляли?

Белоснежные зубы впились в блестящую кожицу. Брызнул сок. Гостья смеялась и грызла яблоко, а Руппи думал. Быстро и четко, словно на учениях. Смерть Руперта фок Фельсенбурга была выгодна лишь Бермессеру и Хохвенде. Убийство не удалось. Олаф добрался до Эйнрехта, и кесарь его выслушал, иначе бы Гудрун здесь не было. Олаф написал своему адъютанту. Любимому внуку сестры кесаря. Будущему «брату кесаря».[11] Свидетелю. Письма сгорели, но об этом знает только мама. Гудрун может догадываться, что Ледяной написал в Фельсенбург, а может и знать, если за гонцами следили. Нет, тогда бы письма перехватили…

— Обиделся за своего долговязого? — Дочь кесаря отложила яблоко. — Не люблю такие… Будь или кислым, или сладким, а они… как тряпье. Не обижайся, я, как ты знаешь, врать не люблю. Кальдмеер в свое время был хорош, но ему пора на покой. На пару с Бруно, впрочем, деду следовало уйти раньше. Это кесарями остаются, даже выжив из ума, а полководцы старше пятидесяти способны только топтаться на месте и проигрывать. Фрошеры это поняли и с тех пор побеждают. Ворон стал Первым маршалом в тридцать один, у старичья хватило ума потесниться, но мы же не фрошеры! Мы не можем оскорбить заслуженных людей недоверием, а они губят кампанию за кампанией…

— Хексбергский поход погубили те, кто проглядел Альмейду. — Надо быть спокойней и равнодушней. Или не надо? Проигравшие всегда ищут виноватых, а тут и искать нечего.

— Они уже ответили, хотя откуда тебе об этом знать… Или все-таки знаешь?

— Я не знаю почти ничего, — совершенно честно признался Руппи. — Кроме того, что говорят в ставке Бруно, но сухопутчиков волнуют только их делишки.

Принцесса поправила знаменитые косы. Та, в которой не было ленты, совсем расплелась, окутав хозяйку золотыми волнами, и тут Руппи сообразил, кого ему напоминает Гудрун. Корабельную фигуру. Статную, пышногрудую, с прекрасным гордым лицом и… вырезанную из цельного дерева. Художники дошли до этого раньше. С дочери кесаря год за годом рисовали и лепили то Победу, то Правосудие, то Мудрость, то саму Дриксен…