Рыцари моря - Сергей Зайцев

Вверх по Двине пошел Ультимус вначале с купцами гребцом, затем рыбаком с рыбаками, потом попутчиком с крестьянами. Так он добрался до замка Крейцбург, от которого пошел пешком, ни у кого не спрашивая дороги, ибо лучше, чем берег реки, ему никто не смог бы указать путь. Шел долго, людей старался избегать, жилье обходил, наведываясь в него лишь тогда, когда у него кончался хлеб; во всем остальном, кроме хлеба, съестном припасе у Месяца был совершенно дикий стол: иногда ему удавалось подбить камнем лесную птицу или ударом дубинки по воде оглушить проплывающую вблизи рыбу; была осень, но не все еще отошли грибы, в чаще было полно ореха, боярышника, рябины, калины, не избегал Месяц и забраться в чей-нибудь сад. Ночами уже бывало холодно, и Месяц устраивал себе шалаши либо прятался до утра в стог.

Ливония – красивая страна. Месяц часто любовался ею; ранним утром он садился где-нибудь на взгорке или на замшелый валун и подолгу глядел на равнину у своих ног, на туман, тонким одеялом покрывающий луга, на реку, проблескивающую сквозь этот туман. В такое время мир и покой царили у него в душе. Потом он поднимался и, внутренне окрепший, безропотный к тяготам своего бытия, с твердою верой доброго христианина продолжал путь на восток. Такое созерцание при-роды заменяло Месяцу посещение храма, а единение с природой, которого он умел достигать, Презрев и отдалив от себя свои горести и трудности, становилось для него единением с самим Богом.

Однажды Месяц забрел в покинутую деревню – у него как раз кончился хлеб, а еще очень хотелось полакомиться солью. Зашел в крайний дом, по людей не было в доме. Солнце светило в окна, на полу валялись яблоки и опрокинутая корзина. В печи лежал черствый хлеб, Месяц не взял его. В амбаре он увидел муку и соль и тоже не взял. Он зашел в другой двор, в третий, но нигде не встретил ни человека, ни скотины, ни собаки. И тогда он подумал, что здесь дело неладно, – быть может, люди оставили свои дома, испугавшись мора?.. Месяц порадовался тому, что ничего не взял здесь, и пошел дальше. Следующая деревня тоже оказалась пуста, а в третью и четвертую он и вовсе не заходил, ибо еще издали приметил трупы на дороге. Месяц свернул в лес и не выходил к жилью, пока не отдалился от тех мест верст на тридцать. Какая беда случилась с теми людьми, он уже знал без всяких сомнений, – мор. И первый же встреченный им в лесу человек подтвердил – да, мор великий на многие города и веси, и нет спасу от того мора – то в одном месте вспыхнет, то в другом, и человек боится человека… Это был православный крестьянин, заготавливающий дрова, и с ним уже можно было говорить по-русски; а земля, на которую Месяц вышел по руслу Двины, была уже Речью Посполитой, Великим княжеством Литовским. Так как в этом году между Иоанном и Сигизмундом Августом было заключено перемирие, то и в земле сей, близкой к границам Российского государства, наступило затишье. И потому Месяц надеялся, что доберется до Полоцка без задержек и что никакие новые беды с ним здесь не приключатся. Однако надежды оставались только надеждами. Конные отряды шляхты и литвы сновали по дорогам так часто, что Месяцу почти на каждой версте приходилось отсиживаться в кустарнике, дабы не попадаться всадникам на глаза; лесом же идти не было никакой возможности, поскольку Господь, создавая эту страну, не поскупился на дерева, и оттого здесь чащоба следовала за гущобой, и никто не знал – где кончалась одна и где начиналась другая. Но вот потянулись дожди; ездить стали реже, и это облегчило Месяцу путь.

К Полоцку у Месяца уже перевелись те гроши, какие ему удалось заработать в Риге. Потому вошел он в Полоцк нищ и гол, худ и голоден; и как раз подумывал, как бы ему исправить то положение, какое сложилось у него в желудке, когда забрел ненароком в торговые ряды. В рядах тех было далеко до изобилия (со щемящим сердцем Месяц вспомнил торговую площадь в Любеке), ибо война, прожорливый зверь, все подчищала на корню, и многим тем, кто до войны пользовался достатком от процветающего дела, теперь не то чтобы торговать, но и самому поесть бывало нечего. Здесь, в рядах среди продающих оказался один хлебопек, который торговал малыми хлебцами. Хлебцы его были еще теплы и душисты, и Месяц помимо воли пришел к ним на дух их. Пригляделся Месяц к хлебопеку и узнал в нем того полочанина, за которого вступился семь лет назад. Господи, как давно это было!… Очень хотелось Месяцу есть, и решил он испытать полочанина – что за человек… И попросил у него один хлебец, перед тем встряхнув пустой кошель.

Хлебопек посмотрел без тепла во взоре: – Шагай, шагай, мил-человек! Плечи вон какие – верста! А туда же – христарадничать… Не дам хлеба… Месяц пошел какой-то улицей, чувствуя, что голод забирал над ним все больше прав, вздыхая – многотрудные нынче времена. А еще так помыслил: не вступись он тогда в разоренном Полоцке за этого полочанина, совсем иначе потекла бы и его собственная жизнь. Однако ни он сам и никто, кроме Господа, теперь не смог бы сказать, по лучшему ли руслу она б потекла…

Полочанин догнал его и сунул в руку теплый хлебец:

– Возьми, брат. Очень уж схож ты с одним человеком…

– С каким человеком?.. – поднял Месяц благодарные глаза; тепло так и разлилось у него в груди.

– Муки принял тот человек. Жив ли остался – не знаю. И больше не могу сказать… А ты возьми…

Месяц поблагодарил хлебопека и пошел далее. Жевал вкусный хлебец и думал о том, что никак не следовало ему жаловаться на судьбу, ибо, пожалуй, только глупому кажется, что если б в его жизни не то да если б не это и кабы не так и кабы не этак – тогда б и судьба сложилась красивей. Нет, это не так. Судьба человека начертана у него на сердце; глаза же человека устроены хитроумно – как бы человек ни озирался, он увидит лишь то, к чему наклонится его сердце; так же и с ногами – их сердце поведет, а человек о том и знать не будет; и с руками так – не всякий вершит дела милосердные, не каждый способен на злодеяние, это у кого как написано на сердце…

После Полоцка Месяц обзавелся попутчиком – личностью примечательной, много знающей, много умеющей, и знаменитой в простонародье душевной щедростью, сердечностью и простотой. То был старец Феодор, более известный в людях под именем Федорина, – знахарь, лекарь, советчик, сказочник-баюн, вестник и про-сто добрый человек, готовый презреть собственное благополучие ради чужого, совестливый человек, полагающий, что чужой беды нет, как нет и чужого счастия, поскольку все люди – братья. Одет он был в сермяжные одежды, обут в лыковые лапти, за спиной носил торбу, да и не торбу, а торбищу – так как величиной сей предмет был едва ли не больше самого старца. Однако вес той торбы был небольшой. Как позже выяснилось, Федорина носил в ней великое множество разных трав, корешков и соцветий, толченую кору, косточки волчьего лыка, жиры для растираний, ягоды, а также в засушенном виде внутренние органы каких-то животных, лоскутки шкур, рожки, кроме того золу, селитру, серу, мел и прочее, и прочее – все это использовалось им в его лекарско-знахарском ремесле, и всяк корешок, и всяк порошок знали свое место в торбе. Старец этот Федорина имел еще одну замечательную черту: насколько он был щедр на доброту, настолько же он был жаден до знаний. Ему было интересно все. Рассказы Месяца о дальних странах и морях, о разных народах и диковинных обычаях, о языках, о том, что написано в книгах, им читанных, – все это не удовлетворяло любопытства Федорины, а напротив – только распаляло его. Особенно же хотелось ему знать составы тех мазей и эликсиров, порошков и пилюль, какими пользовал Месяца лекарь Розенкранц. Старик очень огорчался от того, что Месяц не мог назвать ему ни одной составной части… Был Федорина высок и сух, но не сутул, ходил быстро, не столько опираясь на посох, сколько волоча его за собой, – этим посохом он пользовался при откапывании корневищ. Лицом старец был смугл, – должно быть, скорее от действия, производимого ветром и солнечными лучами, нежели от рождения. При его всегдашней бодрости Федорина почти не знал усталости и за день мог пройти столько, сколько иной проходит за два. Бывало Месяц, молодой и крепкий, под вечер едва ноги волочил, а старец еще бегал по лесу да для костра отбивал с валежин сухие сучья. Спал Федорина крепко на твердой земле, подложив под голову камень; в еде был умерен, хотя его, как лекаря, желанного гостя, у какого-нибудь зажиточного мужика могли и попотчевать изобильно, – старец довольствовался обычно хлебом и водой, причем в хлебе предпочитал мякиш. Руки у него были жилистые и сильные; за орехами или там за медом к дуплу поднимался сам, не ища чьей-либо помощи, – и это при том, что было ему более ста лет. Церковь Федорина не обходил стороной, в Бога, как всякий христианин, веровал, соблюдал праздники и посты, но вера православная умела сочетаться в душе его с верованиями старинными, языческими – на этих верованиях, тайных обрядах с огнем и водой, на пришептываниях и притоптываниях, на поклонении камням и деревьям, рекам и горам держалось Федоринино знахарство. И было это знахарство не шарлатанством и плутовством, каких Месяц немало насмотрелся в городах, а было оно несомненной правдой, ибо Месяц не раз видал собственными глазами, как человек расставался с тяжким, застарелым недугом от того только, что Федорина прошептал над ним заклятье, обвел его вокруг огня и развел по воде руками или сделал еще что-нибудь такое – поплевался либо закричал, затопал на некий призрак, посыпал солью порог и затем смел ту соль.