Кавказская война. - Ростислав Фадеев

Безымянная чешская брошюра и ее русские переводчики пугают нас войной со всей Европой из-за славянского вопроса. Но ведь такие же брошюры пугают тем же самым Пруссию из-за вопроса общегерманского; однако же Пруссия, располагающая населением не свыше 30 миллионов, не боится угрозы и идет к своей цели осторожно, конечно, но непреклонно. Она задумала эту цель, когда у нее было не более 18 миллионов подданных, а не 80, как в России; задумала ее при таком географическом положении, что самое существование ее зависело от исхода одного большого сражения, между тем как Россия может дать двадцать великих битв, прежде чем возникнет вопрос об ее целости; решилась на действие, зная, что рассеянные птенцы, которых она идет собирать, встретят ее не сочувствием, а оружием — наоборот того, что ожидает нас. Пруссия шла наперекор Европе. Она не могла сомневаться, что успех ее замыслов смертельно встревожит Францию, и не могла не помнить, какими глазами взглянул император Николай Павлович на предложение немецкой короны Фридриху Вильгельму IV. И все-таки она решилась. На какие вероятности рассчитывала Пруссия? На одну только, но самую решительную в истории, на ту вероятность, что она шла по течению века и духа народного, а не против него, как приходилось идти Австрии. Для того чтобы закончить дело, Пруссия решится на войну еще раз, может быть, два и три раза, конечно, выбирая подходящее время. При последовательной политике и должной подготовке мнения все зависит от удачно выбранной минуты. Европа не Конфедерация, заступающаяся обязательно за каждого своего члена и всякое государство, за исключением Австрии и отчасти Пруссии, имеет свой интерес, более важный для него, чем образование славянского союза. Пожалуй, можно в каждый миг поднять против себя Европу самым ничтожным действием, но безвременным, предпринятым в такую пору, когда общее положение дел для него неблагоприятно. Так было в 1853 году; между тем как в 1848 и 1849 годах можно было совершить чрезвычайно много, не возбуждая против себя западноевропейской коалиции, разумеется при известных приемах. Европа больна перемежающейся лихорадкой, у нее бывают дни, когда она лежит в пароксизме, чему Россия не подвержена. В таких вещах грозное слово «Европа» есть не мысль, а пустейшая фраза, годная только для безымянных брошюр и фельетонов.

Мы подымем против себя европейскую коалицию в таком лишь случае, когда станем делать то, что нам самим же вредно, когда поведем свою политику наизнанку, не с того конца — будем обращать главное внимание на южную задунайскую славянскую группу раньше, чем на северную, от которой все зависит. В этом случае мы будем иметь на руках Францию, стало быть европейскую коалицию, между тем как действительные политические интересы Франции могут и должны быть, если не заодно с нами, то, в известной мере, сочувственны нам. Франция не может никак устроить положение дел Восточной Европы так, чтобы оно было вполне для нее благоприятно; ей приходится выбирать между двумя положениями, из которых одно, хотя нежелательное само по себе, все-таки для нее гораздо удобнее другого, между преобладанием русским или немецким. Спасти Австрию она не может, потому что Австрия умрет не от чужого оружия, а от внутренней болезни, а со смертью Австрии возможен только один из этих двух исходов. Что же лучше для Франции? Немецкое преобладание ляжет на нее всей тяжестью, русское ничем не опасно и не препятствует ни одному из ее положительных интересов. При немецком преобладании славянские страны станут областями враждебной ей колоссальной державы; при русском они будут Конфедерацией, устройством, наименее для кого-либо опасным. Завершение немецкого владычества в Восточной Европе будет именно самой трудной минутой для Франции, тогда-то и наступит для нее самое тревожное время; завершение русского устранить последнюю причину какого-либо спора или недоумений между двумя государствами. Что остается затем, собственно восточный вопрос? Но тут дело идет опять о вещи неизбежной, которой западные державы, в конце концов, помешать не могут. Кто бы ни стал на Дунае взамен Австрии, южные славяне будут жить под его тенью. Для всех французских сочувствий к свободе народов, к полякам, к мадьярам формы, под которыми может осуществиться русское преобладание, гораздо желательнее форм преобладания немецкого; первое оставит живым все живое, второе заберет живых для того только, чтобы раскормить их на убой, на обезличение. Французы не англичане и не немцы, готовые жертвовать всем на свете своему Молоху — интересу текущего дня; у французского народа есть сердце, постоянно сказывающееся даже в политике. До сих пор мы были разъединены нравственно с этим великим народом, одним препятствием, казавшимся неодолимым — судьбою Польши. Но судьба Польши зависит исключительно от исхода славянского вопроса, и ни от чего более. Польша может быть воссоединена и свободна только как член славянской семьи; вне славянства участь ее уже решена историей — никто и ничто не воскресит ее. Раньше или позже поляки поймут, где искать спасения; устроить этот час зависит от нас самих — правительства и общества. В тот час, когда Франция поймет, что спасение Польши связано неразрывно с торжеством славянской идеи, сердце ее будет с нами. Во всяком случае надобно было бы поступать слишком грубо, чтобы навлечь на себя такую невероятную коалицию, как франко-прусский союз. От Франции нам не нужно ничего, кроме нейтралитета. Если же она захочет принять деятельное участие в великом вопросе, согласное с ее прямыми и совершенно законными интересами, тем лучше будет для нее, для нас и для человечества.

Мы можем рассчитывать также, и на этот раз вне всяких случайностей, на сочувствие Америки. Заатлантический мир чужд дрязгам личного европейского соперничества и потому сочувствует только правде, а правда на нашей стороне. Новая политика Америки есть политика законности, предоставляющая каждой естественной силе развиваться во весь свой рост, в противоположность политике европейской, подчиняющей всякое проявление жизни искусственным условиям своего status quo. Новые понятия о России и о славянском вопросе теперь быстро распространяются в Америке. Затруднительно говорить о наших отношениях к Америке, лежащих еще в возможности, а не в действительности, с такой же откровенностью, как об отношениях, давно уже определившихся, к Старому Свету. Прочность нашей связи с Америкой зависит исключительно от того, с каким чувством, не показным, а сердечным, не на словах, а на деле, Россия отнесется к ней. Разрыв Америки с Англией всегда возможен. В Америке существует громадная партия — весь Юг, а стало быть, и демократы отчасти, которая бьет на войну, как на средство изгладить все воспоминания междоусобия. Америка желает стать в признанное положение великой державы, занять свое место во Всемирном конгрессе, на что она имеет достаточно права и силы; Россия может ввести ее туда за руку и упрочить ее голос за себя и за правду. Об этом предмете пришлось бы сказать много, если бы было удобно говорить о нем прямо. Несомненно одно: поступая в смысле естественного сердечного влечения, которое всегда есть лучшее, мы можем иметь с собой искреннее сочувствие американского народа — деятельное или страдательное, это покажет время; но во всяком случае американское сочувствие значит много на весах судьбы.

Затем, что же остается и кто наши враги, — та Европа, которой нас пугают? При политике неравной, несознательной, действующей внезапными скачками, как в 1853 году, мы можем иметь против себя Европу из-за ничего. При политике, гораздо более обширной, вполне национальной, но последовательной, верно выбирающей время для действия, против нас станут, — прямо или косвенно, — Англия, скованная по рукам и ногам грозным американским соперничеством, и немецкое племя, с его союзниками — турками и мадьярами; иметь или не иметь против себя поляков зависит совершенно от нас самих.

У нас может быть прочный мир с немецким племенем только после разрешения славянского вопроса в его законном смысле. При таком условии полнейшее объединение немецкого племени совершенно справедливо и так же безопасно для нас, как наше для него. Но, вероятно, не найдется на свете мечтателя, который в самом деле поверил бы, что подобное размежевание может совершиться полюбовно. Раньше или позже России неизбежно придется схватиться с немецким племенем и его подручниками, не для того, чтобы нарушать законные его права, но чтобы оградить свои собственные. Для такой задачи, со своими естественными союзниками, Россия достаточно могущественна, или, по крайней мере, может быть достаточно могущественна; конечно, при том непременном условии, чтобы связь с этими союзниками была закреплена еще во время мира и чтобы наше политическое направление было твердо, последовательно и всегда сообразовано с текущей минутой. В конце концов надобно еще повторить, хотя бы в десятый раз: существенная, хотя, по моему убеждению, вовсе не труднейшая часть задачи славянского вопроса заключается в поляках. Без сочувственной Польши славянский мир не двинется, и если бы даже двинулся случайно, то не пойдет далеко.