Кавказская война. - Ростислав Фадеев

Пока длится распря между Францией и Пруссией, мы располагаем еще некоторой долей свободы действия; когда она остынет или порушится, нам придется брать штурмом малейшее затруднение. Тогда, по всей вероятности, осуществится англо-австро-прусское соглашение, гораздо опаснейшее для нас, чем соглашение западных держав[182]. До сих пор ему препятствуют только личные настроения: рыцарский характер старого короля[183] и безвозвратные воспоминания австрийского дома[184].

Главный враг наш никак не Западная Европа, а немецкое племя с его непомерными притязаниями. Победа склонится на сторону того, кто возьмет верх в спорной земле — славянской по крови, немецкой по политической географии, разделяющей два могучих народа. Когда закончится объединение германской породы в пределах, гордо ею назначаемых для себя, и она примется онемечивать славян прусскими мерами, будет уже поздно тягаться. Славянство вне пределов России станет ее жертвой. С тем вместе покончится судьба последней, великой арийской расы, с ее зачатками для человечества; судьба уцелевших еще политических осколков православного мира вне России и смысл нашей собственной истории, что никакому народу не проходит даром.

Выскажу откровенно свою мысль: современная Россия выросла уже из племенных пределов, дающих законность и устойчивость государственному бытию, и не доросла еще до другой высшей законности — стать средоточием своего особого славянского и православного мира. Россия не может упрочиться в нынешнем своем виде; политическая история, так же как естественная, не увековечивает неопределившихся, недоконченных видов. Все зависит теперь от решения славянского вопроса: Россия распространит свое главенство до Адриатического моря или вновь отступит до Днепра. До сих пор наше отечество шло верным шагом к данной ему исторической задаче. В ту пору, когда западному славянскому миру начинало уже грозить постигшее его порабощение, из варяжского удела выросло в Москве государство и сначала собрало вокруг себя родное великорусское племя, потом все ветви русского народа, получило на пути своем запись умиравшей Восточной империи на ее нравственное наследство и, наконец, перешагнуло в пределы чужеплеменного славянства. Останавливаться теперь или слишком рано, или слишком поздно. Россия могла бы остаться великой державой, не выходя на Запад из своих строго племенных границ, не принимая на себя призвания, ставшего теперь уже долгом — воскресить христианский Восток; но она сделала это и, можно смело сказать, не могла не сделать. Как глава великой расы, восстанавливавшейся постепенно в ее лице, и как прибежище всех православных, Россия не замыкалась строго очерченными пределами и должна была выйти из них. На русских царях лежала и лежит печать особого рода, не допускающая их со времен Ивана III замыкаться исключительно в пределах своего государства, — печать единственных в мире истинных славянских и православных царей, живых посреди развалин славянского или православного Востока Европы. Понятие об общности славян всегда существовало у нас, как стремление к общности единокровных — сначала великорусского народа, потом русского со всеми его переходными оттенками — и естественно должно было дорасти до своего настоящего значения. Никогда подобное стремление не возникало к Польше: она смотрела на себя, как на государство, а не как на народ и потому не имела никакого значения для родственных соседей. Теперь Россия стоит уже посреди славянства нерусского, разделенного произвольной чертой между ее владычеством и немецким. Вместе с тем сознание одноплеменности по обеим сторонам рубежа, понимание общности вещественных и нравственных потребностей всей Восточной Европы начинает быстро созревать. Минута решительная и невозвратная, не допускающая долгих колебаний. Одно из двух: или Россия признает себя государством в смысле старой Польши, не более как государством, чуждым по душе всему вне своих случайных пределов, и приступит решительно к искоренению всякого самобытного оттенка, входящих или имеющих войти в состав ее родственных племен; в то же время искренно и гласно отбросит всякую мысль о славянстве и православном Востоке, всякое общение с ними, напрасно отравляющее наши отношения к Европе, — оттолкнет их от себя, станет вперед смотреть на них глазами Пруссии или Франции; одним словом, запрется дома, сдерживая силой свои окраины, пока, с течением веков, они не сольются с телом государства. Или же, оставляя за русским народом его непоколебимое главенство в славянском мире, за русским языком — его несомненное право быть политическим связующим языком этого мира, — Россия откроет объятия всем, кто по сердцу ближе к ней, чем к Европе на правах младших, но самостоятельных братьев одной великой семьи. Первое решение идет вразрез с историей, — путь опасный!

Но дело еще не в том. Такое решение, возможное при Екатерине II, почти уже невозможно теперь. Мы зашли слишком далеко: племенные влечения возбуждены, восточный вопрос поднят, разделенная Польша стала яблоком раздора между немецким племенем и нами, общая связь всех этих затруднений выказывается уже явно и носит определенное имя. Искренность наших отношений к Европе не восстановится больше, покуда не разразится и не уляжется гроза; нам не поверят. Если мы не воспользуемся всеми своими средствами, прямыми и косвенными, для решения невозвратно поднятых вопросов в нашу пользу, другие порешат их — во вред нам. Первым последствием будет окончательное отнятие у нас Черного моря и враждебное владычество на нем. Вторым — ненависть к нам, оттолкнутых сорока миллионов славян и православных, которые решительно станут во вражеские ряды, да и нельзя им будет сделать иначе. Третьим — непомерное подавляющее могущество соседнего немецкого племени. Четвертым — все-таки спор из-за Польши с возможными его последствиями; объединенные немцы не станут добровольно подставлять нам фланг, когда можно оградить его, не подарят нам почвы, столь удобной для посаждения на ней в будущем немецкой рассады, не упустят случая держать нас в постоянной тревоге; у них останутся еще счеты с нами на балтийском взморье. Пятым — дополнительные статьи: Финляндия, Ливония, Бессарабия, Крым, Кавказ. Отрекшись от своего исторического призвания, Россия отречется вместе с тем и от единых союзников, на которых может рассчитывать. Собственными силами и в свое собственное имя мы можем выиграть сражение, но не можем достигнуть никаких целей. А между тем нам все-таки придется вести борьбу с теми же препятствиями и с теми же врагами — только не наступательную, а оборонительную, не затем, чтобы кончить борьбу торжеством, а затем лишь, чтоб отдалить насколько можно дурной исход ее. Историческое движение наше с Днепра на Вислу было объявлением войны Европе, вторгнувшейся в не принадлежащую ей половину материка. Мы стоим теперь посреди неприятельских линий — положение временное: или мы собьем неприятеля, или отступим на свою позицию.

Кроме двух решений, о которых шла речь, может быть еще третье — средняя политика, худшая изо всех: хотеть неопределенно и раздражать против себя целый свет, ничего не делая в сущности и ни к чему не готовясь положительным образом. Не дай бог напасть на такой путь.

Война за чью-либо независимость может иметь в виду только независимость — об этом нечего и говорить. Для России не существует никакой разумной причины, нравственной, экономической или военной, желать новых присоединений в Европе: в русском уме нет мысли об обращении родственных нам стран в подчиненные области. Червонная Русь и Измаил наши по своей природе. Привислянский край, при полном освобождении кровных — не наш. В окружающих Россию славянских и православных землях существует шесть или восемь главных центров тяготения (это еще недостаточно выяснилось); около них должны собраться народные единицы. Даже покуда, если только Россия пойдет по своему историческому склону, наши мирные усилия в пользу своих близких не должны быть безразличны, но строго сообразоваться с особенными условиями и потребностями каждого центра отдельно. Кроме этих естественных групп есть еще место на земле, безмерно важное для нас, лишенное всякой национальности, но по своему исключительному положению слишком значительное, чтоб принадлежать какому-нибудь мелкому народу, — Константинополь с его окрестностями и проливами. Самые положительные русские интересы заставляют желать, чтобы этот город, гораздо более вечный, чем Рим, был вольным городом племенного союза.

Если история имеет разумность и освобождение наших близких состоится, то взаимные отношения их между собой и к нам определятся силой вещей. Самостоятельность каждого члена освобожденной семьи в его внутренних делах, особый государь и особые политические учреждения, какие кому удобнее, — все это уже решено историей. Но совсем иное дело — самостоятельность в международном и военном отношении. Мало освободиться, нужно остаться свободным. При нынешнем разделении Европы нет места кучке маленьких народцев, распоряжающихся своими маленькими армиями, объявляющих войну, заключающих мир и союзы — каждый от своего лица. И где же? — между русской и немецкими империями. И кто же? — не признанные Европой, отвергнутые племена, на которых вчерашние владыки долго еще будут смотреть как на взбунтовавшихся подданных, выжидая удобного случая для нового порабощения.