Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

У нас опять было славное дело, опять масса пленных, орудия, пулеметы. Австрийцы скоро потеряют всякую упругость сопротивления и побегут, как стадо баранов. Сдаются целые полки, попадаются в плен генералы, командиры полков… форменная разруха. Мне иногда приходит в голову Саллагар; что-то он сейчас переживает? Судьба может вновь нас свести на разграничительной работе, но она теперь пойдет совершенно по иной линии. Стоило ли ему столько хлопотать, нервничать, а часто и интриговать из-за полверсты, а то и меньше, когда теперь придется отдать огромные площади! Так сильна и велика война по ее влиянию на судьбы народов и царств: в мирное время спорят с пеной у рта из-за пустяка, клочка земли, а пришла война и все смела, нивелировала, перевернула вверх дном старые порядки, права и собственности и все сделала по-своему… на все наложила могучую печать своей силы и власти.

В одном из домов захваченной нами деревни найден труд Свен Гедина под заглавием «Ein Volk in Waffen» [ «Вооруженный народ»], от прошлого года. Задача этого «израиля в шведской шкуре» защитить и оправдать немцев. Написано очень искусно. Я читаю только некоторые, наиболее пикантные куски. И странно, я ловлю себя на том, что к автору брошюры в глубине души во мне живет еще ревность, как-то забавно удержавшаяся в какой-то небольшой складке моего сложного сердца. Я ему могу простить и его брехливые книги, и его блестящую торговлю своими «научными» работами, прощаю даже брошюру, может быть, подсказанную искренними убеждениями – кто знает, но я не могу простить, что когда-то в глубине Азии в живопис ном уголке, уголке Бабура, прилепившемся на склоне массивов, он позволил себе ухаживать за моей будущей женкой… каналья, свинья этакая!

Ваши приключения с купаньем смешили меня очень. Нужно же такому греху случиться (дождь), когда вы все были нагишом… Бог решил, что раз вы хотите баню, то вам нелишним будет душ… и пустил его, отвернувши свой небесный кран. Ты пишешь, что Леля поехала в Борисоглебск, а оттуда, если удастся, проберется на фронт. Еще больше, чем прежде, я настроен против подобных экспериментов для девушки. Что делать, война имеет свою изнанку, и таковая бьет жестоко по линии наименьшего сопротивления… а что может быть слабее девушки, попавшей на кровавое поле народного состязания. Напомни, когда встретимся, и я тебе расскажу кое-что на эту тему. Как-то говорил с дивиз[ионным] врачом на эту тему, и он передал мне, как он боролся, чтобы его жена не попала в сестры милосердия. «Сам врач, сам понимаю, насколько велико и свято наше дело, что значит появление сестры у изголовья раненого офицера или солдата, сколько дает это ласки, теплоты и облегчения, но чтобы моя жена появилась в роли сестры, этого я допустить не могу», – таковы его слова. Если бы Леля знала франц[узский] язык, я теперь мог бы ее устроить – думаю так, – но, к сожалению, она не знает.

Если, детуська, пошлю тебе телеграмму, то ты выезжай немедленно.

Давай твою русую головку, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Кланяйся и целуй всех. А.

Осипу также приказал писать тебе письма, что он и делает. А.

Дорогая Женюра!

Павел Тимоф[еевич] Акутин нас покидает, и я даю ему письмо, чтобы бросить в первый ящик. От тебя последнее письмо получил от 12.VII, в котором ты пишешь о своем возвращении домой и получении шести (!!) моих писем. Видишь, какой я молодец. Папе я написал подробно, причем Пав[ел] Тим[офеевич] передаст письмо папе лично. Папу я просил сообщить тебе некоторые данные о наших шагах и судьбах. Я тебе писал, что 16-го получил предложение начальника штаба корпуса, но до сих пор нет еще ответа. Так как это уже третий случай, что меня выставляют кандидатом, я отношусь к предложению философски: выйдет – выйдет, не выйдет – не надо. Папе я написал подробности, да Пав[ел] Тим[офеевич] ему порасскажет, проси у него подробного письма, и тебе картина будет ясна.

Это письмо не будет длинно, так как Пав[ел] Тим[офеевич] вот-вот на взлете, и мне его стыдно удерживать. Он поступает в Воен[ную] академию, адрес его папе будет известен, и ты, прибывши в Петроград, зови его с женой к себе в первое же воскресенье и высасывай, пока он еще свеж и пока боевые впечатления не угасли под давлением столичной суеты. Если мое дело выгорит, то не позднее 2–3 дней (иначе оно, значит, прогорело), и тогда я попытаюсь завернуть к вам или, в крайнем случае, вызвать тебя куда-либо. Почему Лиля считает, что вы не поправились и даже, пожалуй, похудели? Эти слова твои будят во мне тревогу. Спешу. Давай, голубка, твои губки, глазки и всю себя, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

P. S. Паша [Вилков] (отец) в твое отсутствие написал мне милое и теплое письмо; целуй его и благодари за доброе слово и милую память. От В. С. Яковлева (как и ждал) получил поздравит[ельное] (по поводу моего Георгия) письмо: он в восторге из-за меня; тебе кланяется и свое молчание на твое письмо объясняет тем, что не знал твоего адреса. Поклон прочим и поцелуи.

Дорогая моя Женюра!

Сегодня получил уведомление, гласящее: «По изменившимся обстоятельствам назначение ген[ера]ла С[несаре]ва не состоялось». Таким образом и это, третье по счету, представление мое проваливается. Я уже говорил тебе о возможности этого и поэтому отношусь к вопросу сравнительно спокойно… сравнительно, потому что отсюда хотел бы уйти. Об этом говорить – длинная история, да и не новая. Мне хотелось уйти, и третье предложение я расценил исключительно под этим углом, не вдумываясь в существо самого предложения. Когда потом вокруг заговорили, что оно очень лестно, ценно и интересно, я прислушался и к этим словам. Теперь все это сорвалось… отчего, кто скажет? Какие это обстоятельства? Кто это располагает бо́льшим цензом для заграничной командировки, чем твой супруг? Я много бы мог наставить знаков вопроса, если бы дал ход своим думам и расстроенной фантазии, но я сдержусь… «что ни делается, делается к лучшему» – твой и мой девиз.

Пав[ел] Тимоф[еевич], как я тебе писал, выехал в Петроград, на ускоренные курсы В[оенной] академии, но с его отъездом на моей душе легла рана: мы были с ним очень хороши, часто бывали на опасных поручениях, он мне был очень предан. Это он и оттенил – очень тонко и осторожно – в своей прощальной речи. Еще в день отъезда он сказал мне, что будет считать за счастье служить со мною, куда бы меня ни занесла судьба, и по его тону мне было ясно, что говорит он не пустые ласковые слова, а то, что чувствует и думает.