Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Давай твои глазки и губки, а также троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя женушка!

Предо мною кипа писем – твои, Лилино, папино (прислал с Акутиным), но я более всего думаю над твоей последней открыткой от 4.VIII (160), в которой вслед за бодрыми словами и деловой фразой: «Как его (Ужка) прогресс на корде», следуют очень печальные и нервные строки: «Я в полном неведении, ниоткуда не вижу просвета. Стараюсь ни о чем не думать…» Женушка моя ненаглядная, зачем такое отчаяние? А твоя мысль о «что ни делается?» Неужто ты ее бросила побоку? Правда, в свое время и меня дернули по нервам, когда я вдруг получил в халупе, что мое назначение не состоялось… все как будто говорило в пользу его. Не состоялось назначение, нет возможности, нет возможности повидать милую женку… это было тяжко, но пережито, а теперь смотрит на меня сквозь туман прошлого или сквозь твои грустные строки. Если назначение не состоялось, то буду стараться без назначения приехать к тебе. Хотя теперь отпусков нет, но предлоги те или другие находятся, сумею найти и я. Во всяком случае мне выгоднее к тебе приехать в Петроград, чем в Самсоновское: 1) до первого я проеду не более 4–5 дней, а до второго на 2–3 более; 2) затем в Петро граде можно ориентироваться и устроить что-либо; 3) сейчас я командую дивизией, и в ближайшие 2–3 недели мне все равно вырваться никак невозможно. Видишь, моя роскошь, духом падать не стоит… не хотят назначать – подождем, а свидание как-либо устроим. Акутин возвратился, был два раза у наших, говорил им обо мне полностью. Тебе теперь надо сосать из папы все, что он получил; пусть тебе пишет, пока не перезабыл. Пав[ел] Тим[офеевич] говорил по несколько часов и, по его словам, выложил все, что припомнил. Говорит, что папа с мамой выглядят хорошо, веселы, берут отпуск и собираются проехать в Архангельск на Соловки. Сначала думали о Финляндии, но «деньги не стоит бросать в чужую землю… своей нужно», решил папа, и надумали вояж на север; вероятно, заедут по дороге к Павлуше [Снесареву]. Лиля [Вилкова] через меня хочет устроить Миню во Францию, но теперь все это отпадает. Кроме того – как теперь оказывается – и моё-то назначение имело целью не Францию… что значительно меня успокаивает: ехать из своей страны во Францию, это куда ни шло, можно повидать кое-что, поучиться, расширить кругозор, но покинуть свою страну из чего-либо другого – это слишком большая жертва. Папино письмо очень бодрое и хорошее; очевидно, своим делом он доволен и мечтает теперь об интересном путешествии; вероятно, числа 8–9 этого месяца они выедут, а 22–23 будут обратно, т. е. к моменту прибытия в Петроград Генюши… было бы нехорошо, если бы он дедушку не застал у себя. Рассказами Пав[ла] Тим[офеевича] папа, видимо, очень удовлетворен – это сквозит из каждой его строчки, а Пав[ел] Тим[офеевич], как мой бывший товарищ и как бывший со мною в огневых переделках плечом к плечу, мог доставить ценный и правдивый материал о твоем супруге. Его свидетельство для меня – да и для папы – в 10 раз ценнее другого, много более лестного, но рассказанного по слухам. С Пав[лом] Тим[офеевичем] мы вместе рисковали, вместе прятались, вместе друг друга удерживали от неосторожности… Интересно, чтобы папа мог передать тебе возможно подробнее и отчетливее. Сам я не рассказчик о своих же делах – это выходит и пристрастно, и кривобоко, и слишком осмотрительно. Да и кто может сказать о себе, как он в действительности высматривает под огнем – бледным или розовым.

Получил от Кашкина ответ на свое письмо – страшно он доволен, что я ему ответил; и теперь мечтает, – о чем бы ты думала, – что когда-либо мы (наш выпуск 1888 года из Моск[овского] унив[ерсите]та) съедемся на наш Татьянин праздник, и в их среде будет товарищ генерал, имеющий Георгия и Георг[иевское] оружие. Выходит, что и всех-то товарищей он хочет собрать с тою целью, чтобы один из них мог показать свои боевые награды. Вообще, его письмо очень интересно, тепло и полно хорошим патриотизмом; сквозит признание, что нами – военными – делается большое дело, что мы строим будущее нашей родины и что все остальное должно преклониться пред нами с благодарной признательностью.

Хотел тебе выслать 300 руб., но раздумал: мне предлагают гунтера[24] за 500 руб., и я как бы не купил его. Я сейчас без лошади (у Гали нога все не проходит), а обходиться мне без нее не совсем легко. Обыкновенно я езжу на Герое, а когда у него образовалась шишка, то я чуть не сел на мель; на Гале можно ездить, но накоротке. Гунтеру 10 лет, 5 вершков и высокой крови. Слишком низкая цена меня смущает; обыкновенно гунтера от 1,5 т[ысяч] рублей и выше; нет ли у него каких серьезных недостатков. Покупать придется заглазно, хотя осматривать будет надежный и знающий ветеринар. Говорят, что гунтера, бывшие в работе, а особенно на парф[орсной][25] охоте, садятся потом на ноги и вообще выдерживают только лет до 7–8. Кроме того, предлагают мне еще молодую лошадь, лет 4–5; 4,5–5 вершков, но за 600 руб. и более. Я нахожусь на перепутье и не знаю пока, как решу… Если скоро получу штаб корпуса, то нужды большой в лошади не будет… там автомобили.

Давай, цыпка, немножко кисленькая, твои глазки, губки и себя самое, а также нашу боевую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй всех; Лилю благодари за память. А.

Драгоценная моя женушка!

Хотел вчера тебе написать и приказал все приготовить, но день вышел такой ценный, богатый переживаниями, что я не успел написать. С утра я пошел Богу молиться и молился с таким настроением – полным и приподнятым, как давно не молился. Теперь я командую временно дивизией и сейчас же поворачиваю по-своему… Пели певчие головного полка, лучшие в дивизии (в составе хора замечательные лирич[еский] тенор и баритон), ребята вокруг меня пыхтели, шептали молитвы, ставили в изобилии маленькие желтые свечки, прилепляя их к карнизам иконостаса, и били трудовыми лбами о пол церкви… Все это передавалось мне, глубоко проникало до сердца, и я вместе с этими серыми, ходящими пред ликом Смерти людьми молился Создателю мира с чувством глубокой веры и признательности… Батюшка сказал короткую, но хорошую речь и окончательно меня растрогал. Тема его речи: Богородица – покров всех, к ней идущих со смиренным и чистым сердцем. Будьте чисты: щадите храмы, кому бы в них не поклонялись, воюйте со врагом, неся ему в сердце меч, а не с женами и детьми, которые встречаются на вашем пути и выносят все невзгоды войны… и т. д. в этом духе. В храме были бабы, и я видел, как жадно, с какой усталой уже, но еще теплящейся верой в глазах они слушали эти слова; некоторые плакали. Особенно бросалась в глаза худая женщина с толстым животом, в лаптях… она то плакала, то беспомощно водила печальными глазами по иконам. Кто ее сделал беременной, и что она теперь будет делать – этот вопрос, вероятно, занимал и ее, и других. Один солдат (именем Платон) исповедывался и причастился; на лице его отсвечивались покой и удовлетворенность, когда он уходил от чаши… Я получил от батюшки просфору, которую я тотчас же передал причастнику, причем его и поздравил…