Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Я никак не могу выяснить твои планы, когда выезжает Геня, когда ты. Твое решение остаться после него еще правильно, но при условии, что дед присмотрит за ним во время переэкзаменовки, да и потом, во время занятий. А если это выйдет, тебе можно пробыть и дольше: осень часто на Дону бывает лучше всяких сезонов… осень с ее фруктами, арбузами, виноградом.

Я все еще командую дивизией и жду сегодня-завтра приезда нач[альника] дивизии. Он должен понавезти нам много новостей. Время моего начальствования тихое и спокойное, если бы только не эти передвижения, которые как всегда совершаются очень быстро. Мы похожи на цыган или перелетных птиц: сидим, едим, поем песни… все кругом живо, уютно, беззаботно. Но вот раздается клич… все зашевелилось, беззаботный говор умолк, смененный сухими приказами, еще час – и никого уже нет: длинная колонна тянется куда-то по дороге.

Кругом нас, куда ни придем, бабы, дети и старики, мужчин нет, словно их вымели веником. Нужда кругом большая; если бы не наши солдаты, население умирало бы с голоду. Грустно видеть, как эта тяжкая нужда все выбивает в человеке – нравственное, стыдливое, возвышенное, – когда она подойдет к нему. Дети попрошайничают, прося хлеба и копеечку, старики подделываются всячески, чтобы пристроиться к еде, молодые девчонки (15–16 лет) перешучиваются с солдатами таким тоном, который ясно говорит, какой страшный и ранний способ они обрели, чтобы кормить себя и младших братьев. И все за хлеб, от денег часто отказываются. Принесет ли старуха малину, придет ли молодая к солдату на ночь, на вопрос, что ей дать, говорят один ответ: хлеба… он добывается и трудом старухи, ползающей по горам за ягодой, и любовью, которую продала девушка своему «врагу». Война, при всем ее суровом величии и необъятности размаха, во многих своих углах жестокая кровавая драма, особенно там, где она бьет мимоходом, посторонних. Эти посторонние, забитые черным крылом войны, одно из тягостных ее явлений; в минуты раздумий они встают предо мною как живые и просят меня ответить им – зачем, что они сделали… Ребенок 1–1,5 лет с простреленными ногами, принесенный в лазарет и лежащий в тряпье (мух от него отгоняет дед, так как мать не может бросить 4–5 других), крестьянин, убитый на улице и свалившийся в канаву с окаменелым недоумением на лице, корова, валяющаяся около пруда с вывороченными внутренностями, беременная баба, убитая пулеметом с аэроплана, аист, пораженный прямо в сердце и уже мертвецом планирующий к земле… И сколько их, и зачем они? Я знаю некоторых, людей храбрых и бодро смотрящих в лицо Смерти, которые уверенно говорят, что после войны они ни секунды не останутся в рядах войска. Я их понимаю, этих жалостливых людей, хотя очень плохих философов. Я сам очень много страдаю с моей жалостливостью, от многих картин, но остаюсь при вере, что война – и великое дело, и дело неизбежное. Ибо иначе пришлось бы категорически осудить мыслительный аппарат человечества, не сумевший вычеркнуть войну из своего мирового обихода. В том-то и дело, что война влита в существо нашего мира как один из величайших факторов юридического, экономического и нравственного характера.

Ты мне несколько раз пишешь про товар… Если все выслать рискованно, то высылай почтой хотя бы одну пару. Мне сапоги теперь нужны: старые похожи на туфли, хорошие искривились в задниках, а переделанные из солдатских, побывав со мною в водяных окопах, потеряли всякую форму и усугубили свою жесткость. Высылай на одну пару… все вышлешь, будет жалко, если меня не найдут, да все равно, не начнет же сапожник шить мне сразу три пары, и они у меня зря проваляются.

Вашей жизни я сильно завидую, особенно когда у вас много фруктов; мы тоже едим нет-нет, но качество (кроме слив) неважное, да и попадаются они периодически. Если тебе нужна помощь при переезде в Петроград, я могу выслать Осипа или Игната.

Давай, моя славная женушка, твои губки, глазки и себя, а также боевую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Всех целуй. А.

Дорогая Женюрка!

Я снова в отделе, почему и не писал тебе. Началось это 23.VIII; я сел на Галю (рядом Осип), двуколка пошла за нами… пошли через перевал, дикой дорогой; мы прошли, а двуколка не могла и повернула обратно. Потом она попробовала дойти до нас другой дорогой, но также не могла пробиться; должна была остановиться, некоторые вещи были вынуты и погружены на сидельник лошадки, которую Игнат в поводу и довел до нас вчера вечером… весь изморенный, усталый. Мы с Осипом выходили к нему навстречу и подстерегали его в глухом месте, изображая из себя разбойников, но он не обратил внимания на нашу шутку, настолько был заморен… И теперь, после двух ночей, проведенных, как Бог привел, я имею вновь свою кроватку и живу с комфортом. Ни книг, ни своей бумаги еще не имею (пишу на Осиповой), но за всем этим пошлем. Живу в охотн[ичьем] доме в глубокой зеленой и красивой долине, с командиром одного кав[алерийского] Кавказ[ского] полка, начинаю понемногу практиковать (после 12 лет) по-кумыкски (наречье тюркское), живем на черном хлебе, а с сегодняшнего дня начинаем наслаждаться шашлыком: ребята у противника сбарантовали барана.

Когда 23-го шли с двуколкой, то пришлось ее поджидать, и это мы делали в местах, где натыкались на малину и ежевику… по ту сторону перевала ее было очень много, и как мы не объелись с Осипом – это никто из нас не знает… особенно хороша ежевика.

Это письмо пойдет к тебе сначала по летучей почте, а затем когда-то набредет [на] почт[овое] учреждение, чтобы полететь к моей женке более надежным манером. От тебя писем нет 4 дня, что я вполне понимаю. Осип получил письмо от Тани, в котором она говорит, что 20 авг[уста] едет с Геней в Петроград… значит опять Геню потребовали раньше. Письмо с тремя карточками получил, но не понял, чья эта смеющаяся морденка высматривает из-за чьей-то фигуры? Не твоя ли? Задор – не по чину и не по возрасту. Кругом меня чистая поэзия, особенно хороши крутые бока долины, укрытые лесом. Давай глазки и губки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя и золотая женушка!

Живу всё в той же горной долине на высоте 550–600 метров; ночи очень холодные, днем иногда сильно припекает. В результате контрастов у меня сегодня целый день держится головная боль с насморком. Со мною Осип и Игнат, которые сделали себе домик из найденной крыши и мерзнут по ночам изрядно. Ужок и Герой нами покинуты – здесь только Галя, двуколка застряла отсюда в верстах 14, и мы вчера во второй раз дополучили с нее разные вещи. Я хожу сейчас в штиблетах с опутанными ногами, в рубахе без пояса и вообще распустехой. Моими товарищами офицеры разной крови: осетины, ингуши, аварцы и т. п. Разговоры ведем без конца и вообще живем, несмотря на горно-лесистую глушь, очень весело; едим, напр[имер], три раза, не считая утреннего чая, очень часто наслаждаемся шашлыком. Вчера вечером меня вдруг взбудоражила зурна, я выскочил и, сев на пригорок, любовался лезгинкой дагестанцев; это был танец по наитию, от сердца, с выкриками; зурна взвизгивала, ладоши шлепали одна о другую, люди вертелись на все лады, а над группой людей стеной вставал сосновый лес и ласково посмеивался над людской суетой… Вдруг получилось известие, что две сотни потеснены, пошли распоряжения, танец прекратился, и скоро разъезд в 12–14 коней красивой группой потянулся от нас по дороге.