Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Игнат сейчас забивает ящик, в котором для моих молодцов уложены две германских каски и два германских штыка… воображаю, как они засияют. На фронте моей дивизии всякого добра много, есть, между прочим, и германцы. 6-го мы их порядочно забрали (дивизия захватила 12 оф[ицеров], более 600 н[ижних] ч[инов], пулеметы, бомбометы, но почему-то это в сведениях для печати не было упомянуто).

Кроме этих боевых вещей посылаю дощечку с мертвой (улыбающейся) головой, с указкой и с мадьярской надписью Tilos ut, что значит «дороги нет». Эта дощечка была приделана к дереву у дороги, которая, пересекая мадьярские окопы, вела к нашим. Какому венгру принадлежит эта печально-остроумная картина, не знаю, но мне она очень понравилась. 6 сент[ября] мы их выбили из окопов, я велел снять дощечку, распилить, а теперь пересылаю тебе.

Из описанного ты видишь, в каком я положении и сколько мне приходится хлопотать. Полки очень ослабли, и надо бывает прибегать к героическим средствам. Один, напр[имер], у меня совсем раскис, и сегодня мне пришлось идти в его окопы, посещать секреты (вытягивая с собою батальонного и ротного командиров), громко здороваться с людьми в 50 шагах от проволок противника и т. п. Один раз мне пришлось применять удушающие снаряды, а сегодня в мое распоряжение пришли бронированные автомобили. Кроме моих 4 полков в состав дивизии входит еще 1 полк (Молодеченский), много артиллерии, 2 партизанских отряда, казачья сотня и т. п., не говоря про большой тыл – обозы, лазареты, перевязочные отряды и т. п.; есть 6 сестер, которых еще не видел и о которых отдал распоряжение, чтобы в дни боев они командировались на передовые перевязочные пункты полков – идеал сестер и большое облегчение для раненых. Кажется, все. Так смотри, моя золотая, на карте Кирлибабу, под которой полукругом сидит дивизия, а я со штабом от нее в 8 верстах; а по шоссе Молдава – Селетин раскинуты мои тыловые учреждения. У меня три автомобиля (еще ни разу не ездил), много мотоциклетов и т. п. Завтра могу раньше прибыть с набл[юдательного] пункта и приказал за обедом играть оркестру одного полка. Завтра же повар по утрам начнет мне печь пышки.

Давай, моя ненаглядная, совершенная и первая в мире женушка, губки и глазки, а также себя самое и нашу боевую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму. А.

Ейке и тебе посылаю пять карточек, Ейке еще германский флаг.

Женушка!

Перед выездом на наблюд[ательный] пункт хочу тебя еще раз поцеловать и сказать, что у меня нет перчаток – нитяных и теплых; хорошо, если пришлешь мне пару погон (серебряных Генерал[ьного] штаба), если есть под рукой – пару-другую белья (нет… потом). Пока я здесь, человека буду высылать через каждые две недели. Может быть, пошлю Игната в один из рейсов, чтобы ты видела моего товарища по командованию дивизией. Еще бы надо бритвенного мыла, дюжину англ[ийских] булавок, головную шапочку (теперь тяну на себя одеяло, оголяя ноги, или крою ноги, оголяя голову…).

Обнимаю, целую мою женку. Андрей.

Все твои письма по прибытии в Петроград еще не получил… как нашла, кого видела, не знаю. Твой.

Милая моя Женюрочка!

Вырываю минутку, чтобы черкнуть моей женушке. Верчусь как белка в колесе. Н[ижние] чины, еще не уловив моей физиономии, но присматриваясь к моим манерам, говорят: «Этот какой-то все бегает, а не ходит». И верно, после моего предшественника – болезненного старика, нигде не бывавшего, – мое сованье носа всюду кажется ребятам чем-то странным. 13.IX я посетил окопы одного полка, а затем, чтобы приободрить людей, вышел из окопов и пошел к нашим секретам, откуда (по словам офицеров) противник лежит в 40–50 шагах. Ребята поднялись в окопах и с недоумением на лицах следили за моими шагами: до этого времени им шепотом рассказывали, что вот там за секретами враг и он стреляет, а теперь я пошел туда во весь рост. Вероятно, ребята подумали, что я пошел к австрийцам сдаваться в плен. Когда я шел назад, у ребят уже был галдеж, работа шла вовсю… Небольшой риск с моей стороны дал большие результаты в смысле оживления людей и удаления из их головы напрасных ужасов. Интересно, в 30 шагах впереди наших окопов я нашел труп убитого мадьяра, – сдавался ли он в плен или то был подкравшийся ночью разведчик, сказать трудно, – который без моего посещения, пожалуй, пролежал бы еще очень долго, пока не стал бы портить кругом воздух.

Вчера посещал свои тыловые части, был в обозах 2-го разряда и здесь закопался в сухарях, масле, коломази и т. п. и т. п. Смотрел людей, лошадей… Все это для них было большим сюрпризом, так как давно и очень давно они ничего подобного не видели.

Твое последнее письмо от 8.IX полно вопросами. На некоторые из них не отвечаю, так как Осип, вероятно, уже у вас, и он вам все расскажет. Наши отношения с ним наладились и не вызывают никаких возражений. Функции его и Игната настолько ясно распределены, что все идет гладко и – судя по многому – ревность Осипа совершенно спокойна. Осип – мой стремянной, Игнат – мой почивальный. Кроме того, Игнат так тих и скромен, что обезоруживает каждого, даже пылкого стремянного. Он – типичный непротивленник. Он у меня с 20 февраля, т. е. почти 7 месяцев, я ни разу не возвысил на него голос, и тем не менее он держит себя так робко и осторожно, словно только что явился к заведомому зверю. Я тебе его пришлю, ты посмотришь и сама решишь… пришлю дня на 4–5. Я сказал ему об этом, он весь съежился и говорит: «А вы, В[аше] Пр[евосходительство], с кем же останетесь?» Я к нему, конечно, привык, но несравненно больше он ко мне.

Лошади мои остались на старом месте, и я о них ничего не знаю. Возьму ли их или нет – пока не знаю. Положение мое переходное: могу здесь зацепиться, могу получить штаб корпуса. Получить эту дивизию представляет тот интерес, что ее номер не особенно высок и она может остаться и в мирное время.

Вчера пришла кипа твоих писем из старого места с карточками. На одной ты – шикарная гейша, приведшая в восторг моего начальника штаба, на другой – ты очень мрачна, словно съедаешь очень кислую грушу. Ейка везде – лохматка, на телеге забавно – веселая.

Весть о Яше [Ратмирове] привела меня в большую тоску. Много ли им осталось жить на белом свете, и какой смысл кусок оставшейся жизни ломать таким суровым и диким образом. Девочек очень жаль: отброшенные в большой город, они почувствуют теперь себя совсем одинокими. Очень боюсь, что Надя со своим женихом перейдет грань… и повиснет над пучиной общественного водоворота. Адрес Лели недостаточно себе выясняю и пошлю отсюда посыльного наугад. Это далеко, но мне хочется скорее получить материал и сшить себе сапоги: у новых кривятся каблуки, а старые я перечиниваю чуть ли уже не в пятый раз. Вчера заметил у нач[альника] штаба на шее Анну и решил надеть своего Владимира (он пришел с месяц тому назад), приладил Игнат, и теперь твой муж разукрашен: на шее Влад[имир], на лев[ой] груди Георгий и на правой академ[ический] и университетский [значки]. Последний у меня уже перекрутился и не держится… пришли мне новый. Как Осип относится к Тане, затрудняюсь сказать; я как-то все стесняюсь говорить с ним на эту тему. Он, по-видимому, ее любит, хотя и критикует; ведет себя строго… т. е. на всем видно, что он считает себя нравственно и сердечно связанным. Если кто и беспокоит меня насчет их будущей жизни, то, конечно, Таня с ее нервами, огромной требовательностью… я боюсь, что будущий поворот Осипа в направлении к какой-либо юбке будет ему стоить хорошего Ватерлоо или Лейпцига.