Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Посылаю тебе другую нашу группу и два вида, один из них со вдали виднеющимся мостом. Как видишь, места очень красивые, но только если на них смотришь издали… вблизи они кажутся жалкими и покинутыми: все разорено или спалено (самими же мадьярами при отступлении), нигде нет животных, поля потоптаны, жителей мало… А голова моя все трещит, и сморкаюсь через каждые две минуты. Напишу еще два-три письма, а дальше придется уже писать на Петроград. Сегодня ко мне пришла корреспонденция, но писем от тебя не было. С моим назначением застопорилось, и я сам теряюсь, долго ли это будет продолжаться… как будто бы и пора получить штаб корпуса! Конечно, на войне все живут быстро, месяц идет за год, и потому перспектива во времени какая-то извращенная… все куда-то торопишься, все ждешь перемен. В нашей местности водится много кабанов, оленей и всякой другой дичи; три солдата напоролись на стадо диких свиней и спаслись только тем, что влезли на дерево… Какая глушь! Голова все болит, буду что-либо просить у доктора. Давай, сизая голубка, твои глазки и губки, а также двоицу (Генюшки, вероятно, нет), я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй всех А.

Дорогая женушка!

Я по той же долине переехал еще выше, вероятно, живу на высоте 1000 метров (3300 фут[ов]), т. е. подобрался к высоте того городка, который за цветы любил Бабур и в котором я взял свою женушку. Живу в охот[ничьем] домике; по ночам большие холода, и я сверх одеяла закрываюсь шинелью (новой, так как старая осталась с двуколкой), а голову покрываю башлыком. Игнат с Осипом вынуждены ночевать на дворе и мерзнут всерьез… Вчера покинул своих кавказцев, к которым привык и с которыми умудрялся есть три раза. Интересные и типичные люди. Один осетин (Хабаев, подполк[овник]) знает всех осетин, и я мог узнать о судьбе Лотиева, Гульди[ева], Аго[ева] и т. п. Костя Агоев, когда-то тяжко раненый под Ужком, кажется долго не проживет: у него, по-видимому, чахотка. Много рассуждали о храбрых и трусливых людях и пришли почти к одному выводу, что трынчики[26] мирного времени чаще всего трусливы и в бою слабы; что храбрые чаще всего люди скромные, спокойные (даже флегматичные), иногда простоватые; почти всегда храбры спортсмены. Я им приводил примеры храбрых: Халепов, Голубинский, Ковалев, Митрофан Ушаков (16-го пол[ка)], Конст[антин] Агоев; малодушных – Володин, Федоров (правда, больной человек), Фесенко, Завадовский…

Командующий полком (аварец) подавал мне пальто, что вначале меня стесняло, но скоро я заметил, что это у них в старом обычае – почитать старших и начальников. Напр[имер], младший брат (хотя штаб-ротмистр) стоит всегда перед своим старшим братом (подполк[овником]) и во всем решительно его слушается. Оригинально, что ком[андую]щий полком (аварец, сын переводчика при пленном Шамиле, магометанин) любит иронизировать над крайним фанатизмом некоторых из магометан по поводу свинины, обрядностей и т. п., точь-в-точь как у нас передовая молодежь любит пошутить относительно некоторых обрядов и верований. Расстались мы очень трогательно и сердечно. Они кормили меня пять дней, и я просил адъютанта моего позондировать почву, не должны ли мы им. Получилась забавная сцена. Азиатский офицер громко рассмеялся, находя шутку моего адъютанта очень забавной, но когда тот повторил, то азиат открыл глаза и заявил решительным тоном: «Довольно, а то я обижусь»… Да, у них это ясно.

Получил три твоих письма от 9, 10 и 17.VIII (165, 166 и 172), и мне жаль, что ты от мирного уголка собираешься перелететь в Север[ную] Пальмиру, где все будет иначе – начиная от людей и кончая обстановкой. Татьянка не права и по общей мысли, и по деталям. Пора бы ей как девице грамотной учитывать расстояния и время прохождения писем и, получив в Тмутаракани 10.VIII письмо от 23.VII, не ждать уже на другой день письма от 9.VIII. А затем пора бы ей заметить, что письма пишутся через день и притом постоянно в два листа, что 1) равняется однолистному письму, которое пишется каждый день, и 2) показывает, считаясь с боевой обстановкой, большое усердие.

Что ты перерешила с Генюшей много задач, это хорошо во всяком случае, так как подгонит ту сторону его головного труда, которая у него – как и у его батюшки – почему-то запаздывает. Тот анализ типа задач, который ты с ним проделала, подготовит его к арифметическому обобщению, т. е. подведет к алгебре, за которую он через год должен будет приниматься.

Батюшке не писал и почему не мог это сделать, об этом подробно тебе – и не один раз – отписал. В Капитул орденов заявление подал, а пенсию, которую буду получать, давно уже предназначил Ейке; пусть она сама в Петрограде справляется, когда ей начнут выдавать эту пенсию.

Ужка не вижу с 23.VIII: он шел за двуколкой, подбился и вернулся назад; со мною только Галя. Вчера ее выпустили пастись с казачьими лошадьми, и она – дылда – была очень эффектна между ними. Она не знала, что ей делать, и вздумала играть; это было и смешно, и красиво. На рысях ее и загнали в конюшню.

Осип себя чувствует неплохо. Когда я в отделе, у него немало хлопот: добыть сена для лошадей, устроить себе шалаш, приготовить себе еду, а вчера, напр[имер], и мне: я остался один… взяли картошку, сварили и вместе с консервами сделали и суп, и второе… вышло вкусно – живот, по крайней мере наполнили. Сегодня я пристроился к одному полку и перехожу к нему на корм.

Не знаю, о каком выезде писал тебе Осип. Мы, может быть, и вскочили бы первыми в Станиславов, да мост на шоссе был разрушен, а через речку автомобилем проскочить было нельзя. Все другие наши появления в только что брошенные противником деревни, впереди наших цепей, были действительно эффектны… они могли бы кончиться и не столь помпезно, если бы мы наткнулись хотя бы на редкие арьергардные части… баба, показаниям которой мы искренне поверили, могла ведь и ошибиться: она человек не военный, и как покидать деревни, она этого не знает. Хорошо то, что хорошо кончается.

Хожу все время в штиблетах с обмотанными ногами и в защитных штанах… Как-то появился в окопах в синих с красными лампасами (щеголем), так они мне показали: по пятам шли шрапнельным огнем.

Давай, моя славная религиозная женушка, свои глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму.

Дорогая женушка!

Получил твои письма от 8, 15 и 16.VIII, а несколько позднее твою телеграмму о твоем прибытии в Петроград. Никак не пойму, прибыла ты 26 или 28 августа, скорее полагаю первое. Уже одно письмо – два дня назад – я направил тебе на север, так что без писем ты пробудешь дней 4–5. Вчера обходил свои позиции (часть) и убедился, что такое [Лес. К-ы – зачеркнуто]… Кругом лес, глубокие пропасти, бегущие по камням речонки и крутые спуски и подъемы. Захватил с собою кавказского командира. Выехал (где можно, пробирался верхом) в 10 часов, возвратился в 19. Все, что было со мною, изморилось страшно; Осип только что говорил мне, что у него и сейчас ломит ноги. Азиат[ский] подполковник, раненый три раза, изморился совсем и в окопы со мною уже не мог пойти. А какие панорамы открываются глазам, когда взберешься на какую-либо шишку: волны леса с перегибами вверх и вниз и с отдельными шишками, кое-где голые склоны, покрытые стволами деревьев или горной травой, вдали главный хребет с высокими и голыми массивами, а влево горная долина с куском деревни и с удаляющимся поездом… Стоишь, смотришь и забудешь, что сюда еле забрался… Кругом глушь, и странно видеть в ней следы недавней суровой борьбы: натыкаешься на брошенные котлы, вьючные сундуки, брошенную мадьярскую газету… Иногда попадешь в струю трупного запаха и скоро идешь мимо трупа… он уже разложен, весь черен, и в нем кишат черви: грустный остаток от когда-то живого организма с прочным телом и высоко и горделиво порхающими помыслами духа…