Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Давай твои глазки и губки, а также самое, а также троицу, я вас обниму, а также расцелую и (что это все «а также») благословлю.

Целуй папу, маму, клан[яйся] знакомым. А.

Письма с 8 сентября 1916 г. по 14 января 1917 г. в бытность временно командующим 64-й пехотной дивизией (в составе XVIII армейского корпуса)

Дорогая женушка!

Не писал тебе 5 дней, занят целый день, сплю часов 5–6, не более. Сегодня, при посещении мною позиций, тяжелый снаряд разорвался от меня шагах в 10–12. Со мною были 2 офицера и 5 н[ижних] чинов. Мы были прежде всего оглушены, и кто присел, а кто прилег (вероятность поражения уменьшается в 8 раз). Когда осколки и земля облеглись, я сказал людям: «Ну, братцы, перекрестись, Бог помиловал». И мы все, как один, перекрестились, а затем затрещали как сороки, засмеялись: в каждом из нас бурлило веселое чувство жизни, еще только что угрожаемой и теперь возвращенной…

Твою телеграмму о том, что Генюша – второклассник, получил и очень рад. О моем новом поручении говорить в письме не могу, а сколько оно будет продолжаться, не предвижу; я написал Савченке, чтобы он отпускал Осипа в Петроград. От него кое-что можешь узнать. От тебя писем еще не получу дня 3–4, но зато, вероятно, потом целую кипу. Воображаю, каким фертом ходит теперь Генюша.

У нас сейчас погода дивная, хотя холодновато. Живем в чем-то вроде барака: то холодно, то – если натопим печь – жарко. Я взял с собою Игната, и он чувствует себя одиноко; все ему как-то не по себе. Я с утра до вечера на наблюдательном пункте или на позициях, возвращаюсь с темнотою и тотчас же за бумаги. Немного с ним поговорю, чтобы выслушать его впечатления. Сегодня он приплелся на наблюдат[ельный] пункт, чтобы устроить мне чай, но и там много меня не видел: я скоро ушел в окопы.

Картины кругом удивительные, но любоваться некогда. Тут к обычным горам присоединились еще покрытые снегом, виднеющиеся вдали на фоне более близких серо-зеленых гор. Чувствую себя хорошо, хотя иногда пробует заболевать голова, но на нее не смотришь, и она как-то сама и перестает. Лошадей своих я с собою не взял и теперь езжу на переменных. Надо писать назавтра приказ.

Давай, моя золотая и ненаглядная женушка, твои губки и глазки, и наших троих птенцов, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму. А.

Дорогая моя женушка!

Я тебя совсем забыл, мою славную и лучшую в мире… такая я дрянь. Но если бы ты знала, цыпка, как я теперь занят. Я вр[еменно] командую дивизией, на которую меня вызвали экстренным образом; работы тут по горло, все нужно чинить от верху до низу. И вот представь себе: целый день с утра я веду бой, находясь на наблюдательном пункте (там и обедаю), а вечером приезжаю к себе и, как бы ни был усталый, должен принимать доклады и знакомить подчиненных со своими требованиями: див[изионного] инт[ендан]та, див[изионного] врача, благочинного, нач[альника] штаба и т. п. Часам к десяти я совсем клюю носом, а утром вновь на наблюдательный пункт. На пути туда навожу порядки и ругаюсь извозчиком; напр[имер], сегодня на двух передовых перевяз[очных] пунктах не нашел соломы, белого хлеба и др. для раненых, почему раскричался и побелел, как когда-то со Шлемой в Каменце. Чтобы не забыть – в одном бараке для военнопленных между другими надписями была такая: «Работа каторжная, но знаем, что работаем для своих». Здесь многие работы – полевые, дорожные и т. п. – построены нашими пленными, и теперь, захватив эту область, мы их трудом пользуемся. В надписи мне нравится глубокая вера в наш конечный успех. На днях – как только станет немного легче – отправляю в Петроград одного человека (моего начальника штаба), с которым напишу письмо и изложу свои пожелания. Я окружен теперь совсем новыми людьми и за большой работой не успел еще к ним присмотреться. Да и трудно в них разобраться, так как почтительность их ко мне является густой завесой, за которой трудно видеть человека.

Получил первое твое письмо от 5.IX вместе со строчками Кирилки. Если увидишь Лавра Георгиевича, кланяйся ему. Без конца рад, что ему удалось выскочить из плена… Алек[сандру] Михайловичу [Григорову] это и в голову бы не пришло. Кельчевский (мой товарищ по Туркестану) говорил на днях мне о нем решительно, что он «дурной» человек. Он мне привел [в] пример еще одну историю Алек[сандра] Мих[айловича] и добавил: «Он теперь очень несчастлив, но мне его совсем не жаль».

Осип, вероятно, уже на пути к тебе, а может быть, уже приехал. На днях посылаю мотоциклиста на старое место, чтобы получить твои письма.

У меня сейчас масса переживаний, но занести в дневник нет минуты, и он пустует. С человеком пришлю сынам две каски, теперь их у нас много. Давай мордочку и глазки, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму. А.

Дорогая моя женушка, голубка и цыпка!

Письмо это вручит тебе вестовой моего начальника штаба, капитана Соллогуба (его супруга Ольга Анатольевна, Загородный, 54, тел. 184–57), который посылает его к своей супруге. Ты ей протелеграфируй и договорись, когда поедет обратно. Что ты должна мне выслать сюда, о том пишет тебе Игнатий; из его каракуль я помню: шубу, теплое одеяло, несколько пар теплых чулок… больше не знаю чего, смотри там сама. Присмотрись к Ольге Анатольевне (рожд[енная] княжна Долгорукая) и напиши мне, как ее найдешь. Злые языки, кажется, ее осуждают, но, может быть, тебе удастся перетянуть ее в семью хороших жен. Мне бы это хотелось, так как Сергей Иванович (супруг ее) славный, добрый и милый человек.

Но как и зачем я попал сюда? Моя дивизия, 64-я, пробивает дорогу к Кирлибабе; полки в ней: 253-й Перекопский, 254-й Николаевский, 255-й Аккерманский и 256-й Елисаветградский (номера сама поймешь) [Номера подписаны карандашом]. На дивизии – большая задача, а сама она совсем развинтилась благодаря нач[альни]ку дивизии, старому и больному человеку, ничем давно не занимавшемуся и все выпустившему из рук. Вот меня и выбрали (на 3 дня начальником штаба, чтобы постепенно вошел в дело, а теперь вр[еменно] командующим дивизией), чтобы я вел бои с этой дивизией и постепенно бы ее выправлял. Поручение – лестное, но страшно трудное. Все надо починять, везде поднимать, ломать, учить… машину, совсем расстроенную. Только теперь я понимаю, до чего я вынослив и крепок. С утра (8 или 9 часов) я на наблюд[ательном] пункте, до которого час езды, и веду бой. На пути туда заеду или на передовой перевязочный пункт, или в обоз, или на батарею, или на постройку дороги… С утра веду бой, а в промежутках отдаю приказы, поучения, ругаюсь, наставляю. На пути к набл[юдательному] пункту особенно много ругаюсь. Прибываю домой часов в 7–8, поужинаю и опять за работу. Только что, напр[имер], сидел у меня благочинный (старший священник в дивизии… их всего 7), и я ему предъявил ряд своих требований: о службе, проповеди, посещении окопов, певчих, погребении н[ижних] чинов и т. п. Говорил два часа, теперь опять обращаюсь к женке. Иногда с наблюдательного пункта я иду в окопы того или другого полка, и тогда мне приходится ходить по невероятным кручам, рытвинам, тайгам и т. п. Мы находимся в Лесных Карпатах, наиболее диком районе, у самой границы Венгрии. Я живу в Лучине, в 7 верстах от Молдавы. Пока в одной комнате с Серг[еем] Ивановичем, но потом мне устроят особую комнату (делают печку, пока во всех комнатах железные).