Чаша отравы (СИ) - Герасимов Игорь Владимирович

В знак согласия Беляковы молча подняли бокалы. Бутчер, увидев это, поднял свой, и все трое чокнулись.

— Так вот... Что касается просвещения, — продолжал Билл, потягивая через соломинку ледяной коктейль из виски. — Низам знания не нужны. Ум не должен цениться. Должно цениться, вернее, даже не цениться, а рассматриваться как само собой разумеющееся, только послушание власти. И стремление каждого раба занять должность старшего раба, готовность сцепиться в жестокой схватке за эту позицию. Да, у нас напрямую, через законы государства, это не запретить. Хотя ограничения, касающиеся защиты авторских прав, у нас работают более жестко, чем у вас, и закрывают доступ низам к излишним знаниям и культуре. Вам же, думаю, нужен прямой запрет на просвещение, я имею в виду несанкционированное, в обход власти, просвещение.

— Хм... — откликнулся генерал армии. — Это мысль. Запрет на несанкционированную просветительскую деятельность?

— Ну, это уж вы сами решайте, — произнес Бутчер. — Я только идею подал.

— Так... Надо подумать, — начал Влад. — То есть сперва надо вообще определить законом, что это такое, и потом — кто имеет на нее право. Только по лицензии. И за игнорирование ограничений — сначала административная, а при рецидиве уже уголовная ответственность. Ну, естественно, запретить вести просветительскую деятельность тем, кто имел отношение к экстремистской, террористической деятельности, к деятельности нежелательных в России организаций и организаций, посягающих на права граждан. Тем, кто был осужден по ряду статей, тем, кто признан иностранным агентом.

— Дело говоришь, милорд, — одобрительно произнес начальник КОКСа.

— А что, хорошая, стройная картина получается... — возбужденно продолжал Скворцов. — Если всё это будет принято, то любого, абсолютно любого неугодного нам человека можно будет посадить за любое высказывание. А любую организацию — запретить как экстремистскую, нежелательную, посягающую на права граждан. Критика власти — фейк по поводу обстоятельств, имеющих значение для безопасности населения. Или клевета в адрес неопределённых лиц. Или неуважение к государству. Или возбуждение панических настроений. Или, даже если просто предоставление каких-то сведений или советов — незаконная просветительская деятельность. Запрет делиться даже советами друг с другом! Полный контроль владетелей над общественным сознанием! Полное обкладывание простейших флажками! Браво!

— Любой несогласный с тем, что есть владетели и есть простейшие, — враг государства, инакомыслящий, причисляющий себя к организациям протестного толка! — подняв палец, наставительно произнес генерал армии. — Давить! Только давить!

— Вы молодцы, хороший мозговой штурм, — сказал Бутчер, допив бокал. — Ладно, я, с вашего позволения, уединюсь в спальне с Анастейшей. Здоровье надо беречь и поправлять. Появлюсь к обеду.

Отец и сын учтиво попрощались с американцем, и тот покинул палубу.

— Ну, Владик, ты доволен?

— Чем конкретно? Хотя да, можно не уточнять — доволен всем! Абсолютно всем! Я вот что подумал — а ведь Спецпакет законов — это же официальный фашизм, и это прекрасно. Дело фюрера живет!

— Ну, если в таком смысле, то да, согласен. Это комплексный пакет законов именно для абсолютизации власти государства над каждым гражданином. И он прекрасно работает. Наша власть усиливается буквально с каждым днем! — удовлетворенно произнес генерал армии. — Отныне мы уже открыто можем ввести любое ограничение, любой запрет. Прекратить деятельность любой организации и любого человека. Если непокорный не поймет и заартачится, то ему же хуже. Ибо мы любому можем приписать любые улики. В том числе служебными записками, засекреченными свидетелями. И, соответственно, обвинить в чем угодно. Для тех, кто нам нежелателен, никакого права отныне нет — и уже не будет. Есть только государственная целесообразность. Теперь мы уже должны всех активистов, если это нужно государству, сажать безо всяких ограничений! Фабриковать дела в открытую — и сажать! Даже если белыми нитками шито — напротив, именно это показатель нашей силы, это парализует всех! Сажать! Сажать! И ни перед кем не оправдываться! Ни перед кем! Потому что мы так хотим — и мы так можем! Всех лучших и умных, всех смелых и честных, всех, кто выступает за низы, за их — смешно даже — власть и собственность, всех, кто не склоняет голову перед нами, всех, кто осмелился поднять ее чуть выше уровня земли — силой нашего государства карать безжалостно и без колебаний! Вплоть до Устранения!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Да! Да! — ответил сын. — Мы закручиваем гайки не потому, что не можем решить дальнейшие задачи и ответить на вызовы. А просто потому, что такова наша воля в дальнейшем продвижении вперед и изъятии у биомассы всего того, что ей перепало за десятилетия совка, а косвенно и всему человечеству.

— Именно так, Владик. И никаких ограничений! Любое правоприменение, в том числе уголовное, действует исходя из интересов владетельных лиц. Одни и те же нормы могут применяться как в одну, так и в другую сторону. У нас наказывают заведомо невиновных и не замечают очевидных нарушителей формально провозглашенных норм — если так угодно владетелям. И не надо этого порядка стесняться — ведь в России именно их личный интерес является интересом государства, — сказал генерал армии.

— Да, папа! Пусть так будет всегда! — вскинув белокурые вихры, сказал сын. — Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — усмехнувшись, ответил отец.

Они немного помолчали, потягивая виски.

— Кстати... Сидит сейчас за решеткой некий Штык... Ну, знаешь?

— Даниил Мацкевич? Который корчит из себя фашиста?

— Ага. Он самый. Когда вернемся в Москву, я внесу в Палату Мертвых представление насчет него. Думаю, пора с ним кончать.

— Согласен. Он влез туда, куда не имел права... Только порочит фашизм.

— Ну, вот... Я дарю его тебе. После утверждения представления слетай в Челябинск и соверши его Устранение. Делай с придурком всё, что захочешь. Тренируй свою волю к Власти. Тебе это пойдет на пользу. Помнишь, я не одобрил, когда ты хотел по пьяни устранить этого Смирнова? Я на него представление не вносил, самоуправства не нужно. Хотя понимаю твои чувства, но всё же следует научиться владеть ими и быть работающей частью единой системы. Пусть он пока сидит, мы его устранить всегда успеем.

— Да, понял, еще раз извини.

— Ничего, бывает. И со мной такое происходило. Понимаю... Так что — вперед...

— Сделаю! — с готовностью произнес Скворцов.

— И не стесняйся ничего на сей раз. Дави его, когда будешь приносить в Жертву, рви, кромсай вдоль и поперек — как душе твоей будет угодно. Пусть вся эта микробная общественность, всё это так и не додавленное пока так называемое гражданское общество зарубит себе на носу — цацкаться с теми, кто против власти, мы не будем. Пусть хотя бы дело над этими жалкими пензенскими сопляками послужит всем уроком. Чтобы все заткнулись и молчали в тряпочку вечно. Пытка — это не внеправовой эксцесс. Пытка — это отныне постоянный и значимый инструмент, фактор всеобщего послушания. Демонстративная пытка в отношении тех, кто перечит собственникам страны, рождает непререкаемую власть этих собственников над всеми, кто в этой стране существует.

— Отлично сказал, папа! Пытка рождает власть! Пытка рождает власть! Я в восторге! Да будет так! Я сделаю это!..

— Влад! Вот ты где! — послышался задорный женский голос.

К ним приближалась леди Сильвия, в узком мокром бикини — видно, недавно плавала в бассейне и еще не успела обсохнуть на солнце. По полу сновал ее шпиц.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Беляков-младший снова залюбовался своей невестой — ее превосходной фигурой, красивым породистым лицом, свободно спадающими густыми платиновыми волосами...

— Влад, я скучаю. Где ты пропадаешь? — немного обиженно сказала девушка.

Старлинг поспешно поднялся, подошел к суженой и ласково обнял ее.

— Миледи, ты мое золото. Я тоже скучаю. Просто немного о государственных делах поговорили. Сейчас я готов быть с тобой. — И поцеловал ее в губы.