Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Саша взял его за плечо и сказал:

— Пойдемте пока к нам, подумаем, а здесь, на улице, вам уж совершенно нечего делать.

Глава восьмая

Беспокойство мысли

Приехав в Петербург, Сыромолотов остановился в большом меблированном доме «Пале-Рояль», на Пушкинской улице, выходившей на Невский.

Он останавливался в этом доме как-то раньше и не мог, как при свидании с хорошим старым знакомым, не улыбнуться слегка, увидев и теперь на прежнем месте, у самой лестницы в вестибюле, чучело огромного бурого медведя, стоявшего на задних лапах. Так же оскалены были белые клыки, так же напряжены были большие острые черные когти, и только длинная косматая шерсть оказалась гораздо больше, чем прежде, попорчена молью.

Он помнил прежнего метрдотеля — высокого длинноусого немца, — теперь был другой, не такой представительный, постарше, более суетливый и с виду русский. Швейцар, в галунах и фуражке с позументом, был тоже другой, какой-то старик с седыми генеральскими баками и чересчур внимательными глазами.

Номер ему дали на втором этаже, причем сказали, что он — единственный на этом этаже свободный, чему Сыромолотов поверил, так как знал, что жильцы здесь большей частью месячные.

Устроившись тут и выпив чаю, для чего коридорный внес в номер самовар, Сыромолотов почему-то захотел прежде всего найти не художника Левшина, который был ему близок когда-то как товарищ по Академии и тоже жанрист, а Надю Невредимову.

Левшин, заезжавший как-то даже к нему в Симферополь и писавший с него этюд для своей исторической картины, не был, конечно, отставлен им на задний план: с ним-то именно и хотелось поговорить ему об искусстве, о том, как оно здесь, в столице России, чувствует себя, когда началась такая небывалая война. Но не столько почему-то от него, от старого товарища и тоже крупного живописца, как от Нади думалось ему получить ответы на свои вопросы. Точнее, ответы эти он хотел найти сам, но навести на них могла бы — так казалось ему — только Надя; все время вертелось у него в мозгу древнее речение: «Утаил от мудрых и открыл младенцам». Наконец, ведь и картина, которой был он занят все последнее время, совсем не могла бы возникнуть, если бы не Надя.

Однако он не знал адреса Нади, и первое, куда он направился из «Пале-Рояля», было — адресный стол.

Невский проспект неизменно захватывал его и раньше, когда бы он на нем ни появлялся; теперь же, после долгой безвыездной жизни в провинции, он не мог не поразить его своей неизменной строгой красотой. Обилие же на нем офицеров заставило его сказать про себя: «Ого! Здесь даже неудобно быть штатским!.. Точно ты какой-то жулик или иностранец, что в иных случаях похуже, чем жулик».

Он заметил, что извозчиков теперь стояло на углах улиц гораздо меньше, чем прежде; одного из них ему пришлось нанять, чтобы доехать до адресного стола.

Петербург, конечно, успел в достаточной степени оброднеть Сыромолотову: здесь провел он немало лет. Здесь, а особенно на Невском, по которому он ехал, все было для него до того знакомо, точно уезжал отсюда не больше, как на месяц или и того меньше.

Четырех- и пятиэтажные дома, стоявшие так плотно, что казались одним длиннейшим домом, разнообразно окрашенным, и те проплывали перед ним, как подсказывала их появление память. Вагоны трамвая и многочисленные машины шли туда и сюда, в обе стороны этой широкой, прямой, красивейшей улицы, как будто они были те самые, какие шли тогда, в последний день его питерской жизни. В довершение всего и день этот оказался таким же редкостным для Петербурга: солнечным, тихим, даже, пожалуй, жарким (он уезжал когда-то отсюда тоже в августе), точно внезапно помолодел он на несколько лет или видел длинный запутанный сон и вдруг проснулся.

Извозчик тоже оказался не южного суетливого склада, а подлинный питерец — деловой, молчаливый, отлично знающий, как надо ехать к адресному столу.

Странно, пожалуй, даже было ему сознавать в себе то, что ведь это именно Петербург, с его Академией художеств, воспитал в нем уменье ценить и учитывать время — совершенно неведомое русской провинции уменье, что даже и замкнутость его, быть может, тоже воспитана в нем Петербургом, основанным и устроенным самым деловым из русских царей.

Воздух эпохи был — напряженный труд, и Сыромолотов именно здесь, в столице, почувствовал, что дышит воздухом эпохи.

Получив адрес Надежды Васильевны Невредимовой, Алексей Фомич не сразу отправился к ней: было очень много, на что хотелось ему посмотреть, и он до вечера ездил на трамвае и ходил, впиваясь во все глазами, как это было свойственно ему, художнику.

Надя и Нюра были дома, когда постучал он к ним в дверь и спросил: «Можно?»

Отворила дверь Нюра и ахнула от неожиданности, увидев того, кого никак, конечно, не ожидала увидеть, а Надя растерялась так, что не была в состоянии даже ахнуть.

Пришлось заговорить самому Сыромолотову, и он сказал:

— Когда началась такая гроза, то… даже и матерые дубы вырывает она с корнем! Здравствуйте, Надя!.. А это, конечно, ваша сестрица младшая! Очень рад вас видеть вместе! Очень рад!

— Алексей Фомич?.. Как же вы это? — едва прошелестела Надя, а Нюра догадливо взялась за стул и слегка его подвинула к Сыромолотову:

— Садитесь, пожалуйста.

Не менее догадливо тот немедленно сел, повесив на вешалке сверх кофточки Нади свою широкополую шляпу.

Так произошло его вторжение в комнату сестер Невредимовых, и наступил момент необходимых объяснений, как, почему и зачем он появился в Петербурге.

Вечер был еще достаточно светлый — до огней оставалось еще не меньше часа. Обведя глазами всю комнату, Алексей Фомич слегка подмигнул Наде:

— Так-то вот бывает на свете! Илья Муромец тоже сиднем сидел тридцать лет, пока его не сковырнули. Ну, а уж когда сковырнули, ничего не поделаешь — совершай подвиги, Илья Муромец!

— Вы думаете ехать на войну? — почти восторженно спросила Нюра. Надя же совершенно округлила глаза, удивившись:

— Неужели, Алексей Фомич? На войну?

— Была у меня такая мысль, — очень серьезно с виду ответил им обеим, глядя то на ту, то на другую, Алексей Фомич. — Однако я на этой мысли не удержался. Отчасти ваш дедушка виноват в этом: он меня разубедил.

— Дедушка? Неужели? Вы с ним говорили, значит? Когда? — заговорили сестры, перебивая одна другую.

— Заходил к вашему дедушке, да, да, заходил… Познакомился и с вашей мамой и с вашими двумя братьями, милые оказались люди, — очень искренним тоном сказал Алексей Фомич, обращаясь к одной только Наде. — Поговорили кое о чем, письмо вашей сестры старшей там читали…

— Получили там письмо? — так и вскочила с места Нюра.

— А где же она, автор письма? — спросил Сыромолотов.

— Уехала уж в Смоленск, в свою гимназию.

— А-а, да, да, — она ведь учительница… А ваши другие братья? Кажется, трое, и все — на фронте? Писали?

Надя уловила в тоне Сыромолотова неподдельное участие, и ей стало сразу как-то легко и просто.

— Алексей Фомич, — сказала она, — я все никак не могу отделаться от какой-то… Но это чепуха, конечно!.. Я хотела выразиться: от неловкости, — неловкость уже прошла… Вы, конечно, по своим делам приехали, а что касается братьев, то пока ничего такого… Это ведь мы с Нюрой живем в комнате Николая, старшего брата, — он прапорщик, теперь должен быть в Пруссии… И Петя там же, он просто рядовой, — только они не вместе… А Вася, он полковой врач, он теперь в Галиции.

— Гм, вот так знай наших! — восхитился Алексей Фомич. — Буквально у вас, значит, целый взвод одних только братьев! Не считая полувзвода сестер… Шутка ли было воспитать такое войско, а? Нет, как хотите, а ваша мамаша — замечательная женщина. Я к ней присматривался с большим любопытством, когда был у нее в доме.

— А вы, значит, действительно были там у нас в доме? — спросила Нюра, но тут же добавила: — Я, конечно, верю вам, что были, только… — и покраснела, не договорив.

— Только не можете догадаться, зачем именно я заходил, — досказал за нее Сыромолотов. — А, видите ли, штука вся в том, что художник, когда пишет жанровую картину, бывает людоедом… Что? Испугались? То-то!.. Пожирает людей в несметных количествах, и все ему кажется, что не сыт, что еще бы съесть дюжинку… Дело, знаете ли, простое: лицо и фигура, попавшие на картину, так ведь на ней и останутся, пока холст цел. А почему же вот это именно лицо? А почему вот эта фигура? Потому только, что под рукой не было более подходящих? Гм, гм, а вдруг есть они где-нибудь около тебя, а ты, рохля, просто не видел, — не искал, поэтому не видел! А ты поищи-ка! Не будь свистуном, которому все равно кого писать, лишь бы белых мест на холсте не оставалось. Встань-ка из-за мольберта да поищи хорошенько!.. Иванов для своего «Явления Христа народу» в Палестину поехал, а ты хотя бы около себя людей посмотрел, — может быть, нашел бы более подходящих, чем тебе представляются, — так-то! В конце концов это и называется искать, а что же еще? Вот поэтому я и воспользовался предлогом посмотреть еще и еще новых для меня людей — Невредимовых. И все-таки мне посчастливилось увидеть и вашу маму, и вашего дедушку, и двух ваших братьев студентов, и… как бы вам сказать, — кое-кто из вас уже идет у меня на холсте, да, да, — вот что должен я вам доложить, красавица!