Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— Что у тебя там в голове делается, не понимаю!

— И понимать нечего! И ничего не делается! Это у тебя в голове что-то делается, а совсем не у меня!

— И почему-то вдруг высунулась с «мертвым шагом»!

— Что же тут такого? Ну и с «мертвым», — подумаешь, обида какая! Все так говорили, вот и я сказала!.. Он и действительно так ходил: пять шагов пройдет и станет и на всех смотрит, как сыщик какой… Вообще ты сама не знаешь, к чему бы придраться, а только придираешься ко мне зря!

И тут же, мгновенно, глаза Нюры переполнились слезами, и Надя призналась себе, что младшая сестра ее, пожалуй, права по-своему, хотя она сама считала ее в чем-то виноватой, и это ничего не значило, что не удавалось вложить ее вины в какие-то точные слова.

Трудно было ей и понять, почему Нюра чувствовала себя с этим большим художником гораздо свободнее, чем она сама, однако она пыталась понять.

— Конечно, — говорила она уже более отходчиво, — ты в его мастерской не была, да и вообще к живописи у тебя нет никакого призвания, и для тебя решительно все равно, что Сыромолотов, что какой-нибудь маляр, который вывеску для парикмахерской стряпает…

— Не воображай, пожалуйста! — прерывала ее сквозь слезы Нюра. — Не хуже тебя понимаю, а только…

— Я, конечно, не млею перед ним, а ты млеешь.

— Как это «млеешь»?

— Так, очень просто… Я ведь заметила это, не слепая.

— Конечно ж, я его уважаю… Я его и должна уважать, а как же еще, когда я перед ним просто девчонка?

— Рассказывай! Ты просто остолбенела, когда он вошел, а я что же, тоже должна была бы стоять столбом, как в классе?..

Препирательству этому положила на время конец Варя, пришедшая за самоваром.

Надя спросила, почему это она отворила к ним в комнату дверь, когда пришел гость, на что Варя, поднеся по привычке свой фартук к носу и улыбнувшись вполне виновато, ответила:

— Да прямо вам сказать — с испугу я это: он это смеялся ишь, а мне-то подумалось бо знать что, барышня! Кто же у нас тут до такой степени когда смеялся? Никогда ведь у нас этого не было…

Сыромолотов же, который мог иногда так же оглушительно смеяться, как и чихать, — чем он пугал даже и привыкшую к нему Марью Гавриловну, — выйдя от сестер на улицу, хотел было взять извозчика и отправиться к художнику Левшину, на седьмую линию Васильевского острова, для чего нужно было переехать через Неву, но передумал: ведь можно было не застать его дома и только даром потерять время.

Когда он шел по Невскому к себе в «Пале-Рояль», то ни Нюра, ни кто-либо другая из ее подруг по гимназии не могли бы сказать, что он идет мертвым шагом.

Напротив, он шел, не уступая никому рядом с собою, именно так, как принято было в то время ходить вообще у петербуржцев, которые всегда были стремительны в полную противоположность крайне медлительным москвичам.

Уличная толпа столицы его молодила. Но ведь он и уносил в свой номер то молодое, что просочилось в него от свидания с Надей и ее младшей сестрой. А в кармане пиджака он нес еще более молодое, такое, что не родилось еще, что только еще грезилось мечтателям, — «будущее общество».

Война, которая началась и, может быть, шла ради того, чтобы появилось наконец-то будущее общество: теперь вот, под разговор таких повитух, как пушки разных систем, оно рождается.

«Прочитаем, прочитаем, что это за общество!» — очень отчетливо говорил про себя Сыромолотов.

Он, который на чтение не только газет, но и книг смотрел в последние годы как на явную потерю времени, теперь уже не считался с этим. Не знать того, что знала Надя и, может быть, даже ее сестра, ему казалось как-то неудобным.

Но больше всего занимал его, конечно, вопрос о живописи и художниках в будущем обществе, если допустить на один хотя бы час, что это общество не утопия, что оно возможно не только кабинетно, теоретически, что оно придет, — вслед ли за войной, или несколько позже, но придет непременно.

Невозможно было представить себе вечером на людном и мирном Невском проспекте войну, как она велась там, на западе; однако нельзя было и представить того, чтобы так бурно вдруг всколыхнувшиеся народы Европы сыграли впустую.

Последствия этой войны должны быть чрезвычайными — такой делал вывод из беседы с сестрами Невредимовыми Сыромолотов, хотя о войне они с ним и не говорили. То, чего совсем не затрагивали в разговоре, он договаривал, идя один в толпе.

Раньше ему попадались здесь же, на Невском, люди, думающие вслух: идут и бормочут, ни к кому около себя не обращаясь и никого даже не замечая. Теперь он ловил себя на том, не бормочет ли и он сам тоже.

На всякий случай время от времени он подносил руку к усам, чтобы себя проверить.

На другой день, сидя у Левшина на балконе (квартира его была на четвертом этаже, и с балкона открывался вид на большую часть Васильевского острова), Сыромолотов говорил:

— Ведь вот ты всю свою жизнь работаешь и я тоже, и все вообще художники, если только они талантливы, способны работать, не… не покладая рук. Но, не угодно ли тебе, был со мною такой эпизод… Это после уж того случилось, как я из Петербурга уехал, я тебе этого, кажется, не рассказывал, когда ты у меня был. Да тогда этого и не к чему было вспоминать, а вот теперь, когда я у некоего Бебеля вычитал, что будущее принадлежит пролетариату и женщине…

— Кому? Пролетариату и женщинам? — повторил Левшин.

— Да, так прямо и сказано: пролетариату и почему-то женщинам. Так что теперь мне вспомнилось и хочется тебе рассказать. Пошел я на натуру, — это под Воронежем было. Нашел мотив для пейзажа, сел… На переднем плане две избы, омет соломы, сарай, — крыши соломенные, — кое-какие деревья… Холст был порядочный, этюд же хотелось сделать законченный. Сижу час или больше, и вот подходит ко мне мужик, из крайней избы вышел. Подошел, «здравствуй» не сказал, а стал около и прямо чертом смотрит. Не то чтобы старик, однако и не молодой. Дело было осенью, поддевка на нем внакидку, картуз с козырьком лаковым, синий, на ногах бахилы… Зашел сзади, смотрит, а я думаю — сижу, черт его знает, что у него в башке: польщен ли он тем, что его избу малюю, или он меня вознамерился шкворнем по голове тяпнуть? Вообще, неприятно мне стало, что он стоит сзади. Оглянулся я на него: «Чего надо?» И вдруг он мне: «Ручищи, смотрю, вон какие, а работать небось не хочешь!»… Мало того, что говорит такое, глядит прямо как стая волков!

— Так и сказал: «Работать не хочешь»?

— Так и сказал да еще добавил: «Это же чиё может быть занятие? Какого убогого, али девчонки горбатой — картинки мазать, а ты, здоровило такой, лодыря гоняешь без дела!» Могу сказать, удивил он меня, однако этюд я в это время заканчивал уж, поэтому вполне отходчиво ему говорю: «Иди-ка ты себе, дядя, домой, проспись, а потом придешь». А он мне на это: «Я-то и так дома, а ты из города пришел сюда за семь верст киселя хлебать… Ты что же это в городе себе работы какой найтить не мог?» — «Как не мог, говорю, вполне есть у меня там работа — дуракам зубы выколачивать! И наколотил же я зубов этих тьму-тьмущую: больно много там дураков развелось!..» После этого я уж, конечно, встал, чтобы оборонительную позу принять, однако он только покосился на меня, этот работяга, и пошел себе… А в девятьсот пятом на меня подобные напали, когда я в одном имении был, где конский завод, — лошадей тогда писал, — напали как следует, с кольями, с криком: «С чиих трудов шляпу себе нажил?» Об этом я тебе когда-то рассказывал, помню… Так вот и эти, значит, нашу с тобой живопись за труд не считали, как же с нами поступят в том будущем обществе, о котором говорит Бебель?

Левшин только улыбнулся и махнул рукой.

— Не веришь? — спросил Сыромолотов.

— Не во что верить.

— Думаешь, что пустяки все это?

— Полнейшие.

— Уверенно очень ты говоришь… А вдруг, а?

— Каким же образом «вдруг»?

— Да ведь революция — это переворот, а переворот непременно должен произойти вдруг… Подготовляться он может годами, даже десятилетиями, а потом, в один прекрасный день, все может полететь вверх тормашками, а?

Левшин был далеко не так массивен, как Сыромолотов, годами же почти его ровесник. Он был почти начисто лыс, имел сухое, без лишнего, лицо, узкий с горбинкой нос, бритый острый подбородок, подстриженные полуседые, с рыжиной усы, нервные худые руки. Глядя на него теперь, Сыромолотов мог думать, что ему-то воронежский мужик, пожалуй, разрешил бы заниматься картинками.

— Как же может все вдруг полететь вверх тормашками, когда вся государственная власть, и у нас и в любом государстве, только на том и стоит, чтобы никаких переворотов не допускать? Фантазировать на эти темы никому не воспрещается — пожалуйста, проявляйте деятельность воображения кто во что горазд, а чуть только начнешь кричать об этом на улице, так не угодно ли проехаться в Кайенну или в Восточную Сибирь… Полиция, жандармерия, войско, чиновники, духовенство — зачем все это существует и, между прочим, очень дорого обходится? Только затем, чтобы не лететь кое-кому вверх тормашками ни в одном государстве.