Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Он поглядел туда, куда кивнула Надя (они уже подходили к тротуару около дворца), и увидел того, кого искал безуспешно в Симферополе: пристав Дерябин — ставший, впрочем, здесь, в Петербурге, только помощником пристава — стоял перед козырявшим ему другим полицейским чином, казавшимся маленьким сравнительно с Дерябиным, но бывшим не ниже среднего роста.

— Он самый! — так же радостно, как и Надя, и тоже вполголоса отозвался ей Сыромолотов и немедленно вообразил его верхом, притом не на гнедом и невзрачном, а на красивом вороном коне с белой звездой на лбу.

Белая звезда, впрочем, так же быстро пропала, как появилась, но вороной конь под таким всадником прочно остался в мозгу.

— Мимо него пройдем, Алексей Фомич, как все ходят, — успела предупредить художника Надя, опасаясь, что Дерябин крикнет и на него точно так же, как на нее: «Вам что нужно?», если он перейдет на «мертвый шаг».

— Я понимаю, — постарался успокоить ее Алексей Фомич, — ведь он что называется «в наряде на дежурство» — охраняет дворец, — как же можно…

Они пошли мимо Дерябина, как ходят вообще жители столиц, и Надя сознательно четко и быстро делала шаги, а художник старался идти ей в ногу, и в то время как Надя, только искоса взглянув на Дерябина, тут же перевела взгляд на другого полицейского, Алексей Фомич так и впился глазами в того, кого отыскивал и, наконец, нашел.

Однако он не удовольствовался этим: он обернулся, когда прошел мимо, и, должно быть, это показалось подозрительным Дерябину.

Вдруг раздался его мощный басовый голос:

— Подождите минуточку! — и он направился к ним сам.

Алексей Фомич не столько видел, сколько почувствовал, как с лица Нади слетела вся ее недавняя сияющая радость, и это заставило его улыбнуться, а Дерябин обратился не к нему, а именно к Наде:

— Предъявите, пожалуйста, ваш паспорт.

— Почему? — спросила Надя, ободренная улыбкой Сыромолотова.

— Потому — что вы подозрительно себя ведете, — прогудел Дерябин, а Сыромолотов сказал вдруг неожиданно для Нади весело:

— Земляков своих не узнали?

Надя поняла, что ей тоже необходимо улыбнуться, а Дерябин, выпятив губы и оглядев поочередно их обоих, спросил густым, еще более низким басом:

— Это в каком смысле земляков?

— В симферопольском, — в тон ему ответил Алексей Фомич, и выпяченные губы Дерябина слегка разошлись в стороны.

— Вы из Симферополя? А-а… Это другое дело… Мне кажется, что я вас там даже видел, — старался припомнить и явно не мог Дерябин.

— Не знаю, видели ли вы меня, но я вас не один раз видел, и очень рад видеть снова, — весьма весело, к удивлению Нади, говорил художник, в то время как Дерябин усиленно вспоминал и даже наморщил ради этого брови.

— Позвольте мне вам помочь: художник Сыромолотов, — сказал Алексей Фомич, касаясь рукой своей шляпы.

— Помню! — наконец, улыбнулся Дерябин и повторил: — Сыромолотов, художник, — помню!

Он тоже прикоснулся к своей фуражке и протянул Алексею Фомичу руку.

— Ого! — вполне искренне сказал Алексей Фомич. — Силой вас бог не обидел!

— Есть отчасти, — самодовольно подтвердил Дерябин и спросил: — Вы недавно из Симферополя?

— Недавно и на время… А вас там помнят, должен вам сказать.

— Ну еще бы не помнить, — немедленно согласился с этим Дерябин, но так как в это время мимо проходил какой-то генерал, то он вытянулся и взял под козырек. Однако тут же, как только откозырял генералу, вспомнил про Надю и спросил ее:

— А вы тоже из Симферополя?

— Конечно, и сколько раз вас видела там, — постаралась попасть в тон Сыромолотову, который добавил:

— Лю-бо-ва-лась — вот как надо было сказать!.. Особенно когда вы верхом ездили!.. И проезжали мимо женской гимназии.

— Случалось, — тут же припомнил Дерябин, — случалось мне там парадировать и верхом.

— Идея! — вдохновенно воскликнул Алексей Фомич, вскинув руку. — Не хотите ли парадировать на своем коне у меня на холсте, а? Я, разумеется, подарил бы вам этот свой этюд на память!

Надя даже поднялась как-то непроизвольно на цыпочки от удивления перед этим решительным натиском художника на столь монументального пристава. Дерябин же несколько мгновений размышлял, видимо не зная, как отнестись к предложению художника, но вот он медленно поднес руку к козырьку, слегка наклонив голову, и пробасил:

— Польщен и тронут.

Потом, будучи несомненно человеком дела, а не слов, спросил:

— Каким же образом это можно будет осуществить?

Теперь настала очередь Сыромолотова отвести несколько моментов размышлению над тем, где бы именно мог он писать такого огромного пристава, парадирующего на соответственно внушительной, конечно, лошади. Поскольку его мастерская осталась в Крыму, то не в номере же «Пале-Рояля»!

— Вот что было бы самым лучшим, — сказал он. — Так как въезжать на лихом коне в мастерские художников считается вандализмом, то несомненно лучше будет Магомету пойти к горе, чем горе идти к Магомету.

— Я тоже так думаю, что это… как бы выразиться… более естественно, — согласился с ним Дерябин; Сыромолотов же вспомнил, какую хорошую службу сослужил ему в этот день телефонный мальчик в «Пале-Рояле», и попросил Дерябина записать на память номер телефона.

— Зачем же мне записывать, когда я могу просто вызвать «Пале-Рояль»? — заметил Дерябин.

— Ну вот и чудесно! А мне тогда скажут, и мы с вами побеседуем на эту тему. Только об одном прошу вас: не затягивайте, не откладывайте! Прошу помнить, что я здесь долго жить не намерен.

Сказав это, Сыромолотов вдруг спросил поспешно:

— А какой масти ваш конь?

— Вороной жеребец, — ответил Дерябин, откланиваясь.

— Чудесно! Вороной жеребец — это чудесно! — восхитился Сыромолотов своей удаче. — Всего лучшего!

— Будьте здоровы! — пожелал Дерябин, и они расстались.

Надя, уходя от дворца, получила возможность наблюдать, как отразилась на шедшем с нею рядом художнике его беседа с «натурой».

Как будто совсем другим человеком стал теперь хмурый и резкий, малодоступный и очень сдержанный пожилой художник, точно тридцать лет с него слетело.

Он жестикулировал воодушевляясь.

— Значит, фортуна моя пока еще со мною, а это ведь самое важное! Испанцы говорят: «Дай своему сыну счастье, а потом хоть бросай его в море». Вот у меня, значит, и есть центр картины: вы, Надя, подходите слева (он выбросил вперед и вверх левую руку), пристав Дерябин стоит на своем жеребце справа (он сделал то же самое правой рукой), а на заднем плане — Зимний дворец! Название дворца-то какое, а? Зимний! Ведь это — символ, ни больше ни меньше! Замороженная Россия и Зимний, — какой же еще? — дворец! И картина моя будет называться теперь не какая-то там «Демонстрация», — че-пу-ха! А иначе, иначе… Совсем иначе!.. Вот как: «Атака на самодержавие»! А? Как вам кажется, Надя? Так ведь гораздо лучше, а?.. «Атака на самодержавие»!

— Не кричите так, Алексей Фомич, на улице! — сочла нужным сказать ему в ответ Надя.

— А? Не кричать, вы говорите? Разве я очень кричу?.. Да, разумеется, хотя мы с вами и на площади, но говорю ведь я только с вами, а не стою на трибуне.

Сыромолотов помолчал немного, но умолкнуть не мог, конечно: он был слишком взвинчен своей удачей — центр картины окончательно и бесповоротно уже возник в нем и укрепился.

— А вороной конь как вам нравится, Надя? — продолжал он неуемно. — Ведь я только о нем и думал — и вот вам подарок судьбы! Оплот власти царской на вороном жеребце! А? Ведь этот Дерябин вполне может поспорить фигурой с моим сыном Ваней, но вот, подите же, даже и на ум не пришел мне Ваня, когда дошло дело до пристава? А ведь одень я его приставом — и чем не натура? Не догадался даже и вспомнить о нем… Это ваша заслуга, Надя, — что я вполне гласно и признаю, — это вы мне подсудобили такого пристава, как Дерябин. Не напиши вы мне о нем в письме, я бы не подумал, что он нужен именно такой; я бы не пошел искать его в Симферополе, поскольку остался он у меня в памяти в каких-то темнейших закоулках, — и вот теперь кончено, он у меня на картине! Готово!

— Да ведь нет его еще у вас на картине, Алексей Фомич, — решилась поправить увлекшегося художника Надя.

— Как же так нет, когда есть? Если есть у меня здесь, в голове, значит и на холсте есть, — остался неисправимым художник.

— Алексей Фомич! А как же так вы говорите, что я буду у вас на этой ведь новой уже картине? — спросила вдруг Надя.

— То есть? — не понял Алексей Фомич. — Что это за вопрос такой?

— Как же так не вопрос, когда там я была — в Симферополе, а теперь у вас будет уж Петербург, — сказала Надя. — Там я выросла, и там я еще могла бы, пожалуй, а здесь я что? Буквально какая-то муха, каких здесь на одних только улицах миллион, да миллион в домах, по квартирам.