Тени сна (сборник) - Виталий Забирко

То, что она не выйдет за меня замуж, было ясно с самого начала. И безысходность этого непреложного факта наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Женился я лет через пять после ее свадьбы. Женился не по любви, а из жалости. Говорят, что падшие женщины становятся отличными женами и прекрасными матерями. Но так только говорят. В который раз я убедился, что душещипательным слезливым историям сентиментального толка грош цена. Только в мелодрамах потаскушки превращаются в добродетельных матрон — в жизни все остается по-прежнему. В конце концов мы разошлись, и от нашей глупой семейной связи остался сын, которого я теперь не видел, и который, как я понимаю, воспитывался в откровенной ненависти ко мне. Слишком я его любил, чтобы «добродетельная матрона», в кою так и не превратилась моя жена, могла позволить мне встречаться с ним. А оббивать порог ее дома, пытаясь встретиться с сыном, я себе запретил, прекрасно понимая, что именно этого и добивается моя бывшая жена. Наплевать ей на сына — главное, лишний раз унизить меня отказом. Но я боялся не унижений, а неизбежных при наших встречах скандалов, несомненно, и так уже отразившихся на психике мальчишки. Не мог я позволить себе делать из него неврастеника. Пусть уж воспитывается в ненависти ко мне. Перенесу и эту боль…

Как ни ожидал звонка в дверь, но, когда он прозвучал, я все равно вздрогнул. «Волнуешься, парень», — сказал я себе и посмотрел на часы. Быстро ей удалось найти машину. Ну, понятно, генеральские деньги…

Звонок тренькнул еще раз.

— Иду! — крикнул я и поспешил к двери. Сознание глупо отметило, что нас пока еще не довели до той степени социального благосостояния, когда за неуплату отключают электричество — иначе бы Татьяне пришлось стучать. Если бы меня не вышвырнули из квартиры из-за просроченных платежей.

Я открыл дверь и сразу узнал Татьяну. Время почти не коснулось ее. Такая же по-девичьи стройная, разве что темно-серые глаза, в которые я когда-то так любил окунаться, поблекли и приобрели стальной цвет, утратив загадочную глубину. Впрочем, может быть во всем виноват тусклый свет лампочки в коридоре. Рядом с Татьяной стояла бесформенная женщина с равнодушным пустым взглядом. Но ее я отметил мельком, не отрывая глаз от Татьяны.

— Здравствуй, — сказал я пересохшим горлом.

— Здравствуй, Валентин, — также изменившимся голосом сказала Татьяна. В ее глазах читалось, что время поработало надо мной гораздо усерднее, чем над ней. Брюшко, морщины на лице, седые космы поредевших волос…

— Это моя дочь, Елена, — кивнула Татьяна в сторону бесформенной женщины.

Дочь удостоила меня равнодушным неподвижным взглядом. Как таракана. Удивительно, до чего полнота старит. Можно подумать, что они с матерью ровесницы.

— Так что же мы стоим? — взял я инициативу в свои руки. — Заходите.

Елена пошла на меня танком, и я едва успел посторониться. Иначе, как мне показалось, она бы преодолела меня словно бруствер окопа.

Татьяна замялась.

— Заходи и ты, — усмехнулся я.

— Извини, там внизу такси… А водитель наших купонов не берет.

— Понятно, — кивнул я. — Заходи, а я пойду расплачусь.

Во дворе стоял новенький пикап чистейших инородных кровей. Хозяева таких машин не подрабатывают по ночам. Видно, шофер, тайком от хозяина, вел свой бизнес.

— Сколько? — заглянул я в открытую дверцу.

— Две, — нагло буркнул шофер.

Я протянул ему последнюю десятитысячную.

— Хватит с тебя, — столь же нагло отрезал я.

Шофер поднес купюру к приборной доске. Свет в салоне он предусмотрительно не зажигал.

— Но! — возмутился он. — Договаривались за двадцать!

— А ветровое стекло от жадности не лопнет? — вкрадчиво спросил я. — Как я понимаю, машина-то не твоя?

— Но!.. — по-дурному взревел шофер и полез под сидение за монтировкой.

— Парень, не шали, — тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. — Я разрешаю тебе сказать только спасибо.

— Мать твою… — зло выдохнул шофер и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть «кобылу» своим «но» он забыл.

«Вот так вот, — с грустью подумал я. — Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est.[2] Кажется, lupus из меня начинает получаться…»

Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся ее поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.

— А где вещи? — наконец услышал я ее голос. Голос оказался под стать фигуре — глухой, низкий, неприятный.

— Вещи? — не понимая в чем дело, я недоуменно вскинул брови.

— Чемодан! — почти истерически взорвалась Елена. — Мы его оставили в машине в залог!

«Так почему не предупредили?» — чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развел руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок…

Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.

— Бог с ним, с чемоданом, дочка, — сказала она. — Счастье, что из Россиянска живыми выбрались…

К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжелым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далекие дни юности. Не размазней, а именно манной кашей.

— Соорудить что поесть? — спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я ее как зеницу ока на черный день. Конечно, вермишель я бы сварил — но с чем ее подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь — талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.

— Спасибо, но есть не хочется, — сказала Татьяна. — Мы бы поспали. Трое суток в пути…

— Тогда — чаю, — безапелляционно заявил я. — С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель — в шкафу.

— А он спать где будет? — недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.

— На кухне, — усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: «Чтобы не смущать твою девичью скромность».

Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать… Стыдно за все наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, — я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно — когда мне станет стыдно за свое воспитание, я кончусь как личность.