Тени сна (сборник) - Виталий Забирко

— А он спать где будет? — недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.

— На кухне, — усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: «Чтобы не смущать твою девичью скромность».

Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать… Стыдно за все наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, — я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно — когда мне станет стыдно за свое воспитание, я кончусь как личность.

Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне — привычка, сохранившаяся со времен семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень черный день. Консервы я поставил в холодильник — гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное — сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.

Я нарезал остатки хлеба, поставил на стол варенье, налил в чашки липовый чай.

— Извольте-с чаевничать! — по-лакейски крикнул в коридор.

Первой в кухне появилась Елена. Пренебрежительно окинув взглядом убогий стол, она села и принялась равнодушно болтать ложкой в чашке.

— Липой пахнет… — мечтательно сказала Татьяна, появившись на кухне вслед за дочкой. — Совсем как в лесу.

На миг ее лицо осветилось, усталость сошла с него, и я, наконец, увидел Татьяну такой, какой знал в юности. Словно кто сжал мое сердце.

Я не стал разубеждать Татьяну в ее заблуждении относительно происхождения липового цвета и объяснять разницу между лесом и пришоссейной аллеей. В цветках «моей» липы было раза в три больше свинца, чем положено по санитарным нормам, а уж бензиновой гари столько, что радиоуглеродный анализ давал липе возраст около трехсот миллионов лет. Одним словом, мой чай был из каменноугольного периода.

— Подсластить не желаете-с? — Я пододвинул к Елене банку варенья, увидев, как она сморщилась, отхлебнув из чашки.

— А сахару нет? — спросила она, недоверчиво косясь на банку.

— А как же, всенепременно! Двенадцати сортов, — развеселился я и, открыв ящик стола, стал выкладывать перед Еленой талоны на сахар. — Вы какой предпочитаете-с? Вот январский, февральский, март… Нет, этот сорт не для юных дам…

— Валентин, — улыбнувшись, остановила меня Татьяна. — Не пошли.

Я вздохнул.

— Вот, и пошалить не дают.

Елена зачерпнула варенья, размешала его в чашке, отхлебнула. И тут ее глаза расширились, взгляд застыл, и она чуть не поперхнулась. Но не от чая.

Черной тенью из-за холодильника медленно и абсолютно бесшумно, как привидение, вытекала Шипуша. В полутьме, создаваемой слабой лампочкой бра над столом, ее появление представлялось постороннему человеку поистине демоническим зрелищем. Раскормленная на моих былых гонорарах, она выросла большой кошкой; а страх перед незнакомыми людьми, распушивший длинную шерсть, делал ее совсем громадной. Глаза ее хищно горели; она стлалась по полу осторожно, будто собираясь напасть. Один я знал, что это вовсе не готовность к атаке, а своеобразная мимикрия, как осиная раскраска некоторых мух. При малейшем намеке на опасность Шипуша была готова стремглав шмыгнуть за холодильник.

— Ой, мама, — низким, почти мужичьим голосом выдавила из себя Елена.

Кошка замерла, совсем распластавшись по полу, и зашипела, оправдывая свое имя. Шипение тоже относилось к элементам ее защиты.

— Шипуша, — тихо проговорил я, — это свои. Они тебя не обидят.

Нагнувшись, я погладил кошку. Кошки не собаки, слов не понимают, их нужно «уговаривать» лаской. Шипуша немного успокоилась, приподняла голову и посмотрела уже не столь перепуганным взглядом (ошибочно принимаемым моими друзьями за взгляд голодного хищника) на гостей. Затем осторожно подошла к ноге Татьяны и так же осторожно попыталась приластиться. Впервые я видел, как Шипуша с первого раза выказывает кому-то свое расположение.

— Брысь! — неожиданно взвизгнула Елена. Видно страх отпустил ее позже, чем кошку.

Мохнатой тенью Шипуша влетела за холодильник. Только когти звякнули по металлу.

— Гадость какая… — процедила Елена, и плечи ее брезгливо передернулись.

Я промолчал.

— Ты по-прежнему любишь кошек, — мягко, чтобы разрядить обстановку, сказала Татьяна.

— Да, — кивнул я. — В своих чувствах я стараюсь быть постоянным.

Я открыто посмотрел в глаза Татьяны и чуть было не утонул в них, как в юности.

— Так какими судьбами к нам? — хрипло спросил я, с трудом отведя взгляд. Хорошо бы сейчас чаю хлебнуть, чтобы прочистить горло, но руки я твердо держал на коленях. Не хотел показывать Елене, как они дрожат. Татьяне — другое дело.

— Какими… — тяжело вздохнула Татьяна. — Беженцы мы. Знаешь, наверное, что у нас в Россиянске творится…

Я знал. Резня. Горские народы вернулись к своему любимому занятию прошлого и позапрошлого веков. Свободе убивать. В сочетании с современным оружием это давало ошеломляющие результаты.

— А муж где?

— Там. — Голос Татьяны дрогнул. — Нас отправил с эшелоном, а сам…

Елена неожиданно оглушительно зевнула. Меня покоробило. Неужели ей все равно, что там с отцом?

— Знаешь, что, — тихо произнесла Татьяна, — давай поговорим обо всем завтра. Мы слишком устали. Трое суток почти не спали.

— Конечно-конечно, — засуетился я, вставая из-за стола.

— Где у тебя можно умыться с дороги?

Я сконфуженно развел руками.

— Извини, но воду дают только с семи утра.

— Плохо… Ну, да ладно, — махнула рукой Татьяна. — Нам уже не привыкать.

Я проводил их в комнату, взял будильник и, пожелав спокойной ночи, вернулся на кухню. Убрал со стола, завел будильник и сел на табурет. До ухода на работу оставалось еще четыре часа, но я прекрасно понимал, что сегодня ночью мне не уснуть. Тогда я встал, открыл навесной шкаф и, покопавшись в беспорядочно сваленных рукописях, извлек из них голубую пластиковую папку. В ней хранилось всего несколько пожелтевших от времени листков. То, что когда-то изливалось из меня кровью и болью. Уж и не помню, когда я в последний раз открывал эту папку.