Цитадель - Октавиан Стампас

— Да, — просто сказал брат Гийом, — собственноручные записи Иисуса Христа.

— Я не силен в христианской божественной науке, брат Гийом…

— Я знаю это. Поэтому поверьте мне на слово, обнародование этого документа привело бы если и не к полному крушению римской церкви, то к неисчислимым бедам. Каждый новый папа, принимающий тиару, получал возможность ознакомиться с этим документом и, оценив всю его серьезность и убедительность, решал, что легче подтвердить привилегии ордена, чем рисковать относительным благополучием христианского мира.

Брат Гийом тихо застонал — дало себя знать потревоженный перелом.

Де Труа продолжал вертеть в руках черный футляр.

— Но это… это, правда, не подделка? Это и в самом деле то, о чем вы говорите?

— Зачем вы хотите это знать? Известно, что заключенная в этой цисте рукопись всеми признается принадлежащей Иисусу Христу. Этого достаточно. Последним, кто согласился признать ее таковой был папа Луций.

— И, что вы, в дальнейшем, собираетесь делать с этим… документом?

— Я? Ничего. Я уже отдал его вам. Мне он больше не понадобится. Мне вообще мало что теперь может понадобиться. Не волнуйтесь, брат Реми, вам даже не придется меня убивать. Все будет значительно проще.

Де Труа пожал плечами.

— Сказать по правде, я не уверен, что гнался за вами, чтобы убить.

— Это я понимаю, — опять едва слышно простонал брат Гийом, — вы гнались за мною, чтобы меня победить. Убийство часто есть проявление слабости. Признаюсь, вам удалось меня победить. Собственно говоря, победу вы одержали еще тогда, на башне Агумона. К сожалению, а может быть и к счастью, я понял это слишком поздно.

— На башне? — в задумчивости спросил де Труа, — когда мы уже спускались по лестнице…

— Вот именно. Там в этой темноте вы сформулировали идею к которой я только подходил в своих размышлениях. И брат Аммиан, и брат Кьеза, — поверьте это очень глубокие и незаурядные люди — даже не поняли о чем идет речь. Я уже тогда должен был догадаться, что остался с вами один на один.

— Брат Аммиан, брат Кьеза, кстати, а насколько он велик этот тайный синклит? Состоит ли он только из вас и братьев, что присутствовали тогда на башне. И каким образом вам, безоружным монахам, удается противостоять великому магистру со всеми его рыцарями?

— В данный момент это все не слишком важно и значит не слишком интересно. Этот, как вы сказали, синклит, иногда велик, иногда совсем мал. Глаза и уши у него есть по всему христианскому и мусульманскому миру, но не всегда они, эти глаза и уши, знают кем они являются на самом деле. Они могут быть купцами, дворянами, корабелами, учеными, астрономами и не догадываться кому служат. Количество братьев с правом решающего голоса, таких как братья Аммиан и Кьеза, тоже меняется. И не обязательно из-за того, что кто-то гибнет или умирает от старости. Иногда, человек оставаясь в убеждении, что он находится у самого источника истины и власти на самом деле, давно валяется на задворках. Я — лучший тому пример. Будучи уверен, что вхожу в историю ордена как величайший его реформатор и спаситель, я был уже давно вышвырнут незримым потоком за внешние пределы ордена. Я стал меньше и ничтожнее раба на конюшне провинциальной капеллы. Я считал, что идея сдачи Иерусалима Саладину грандиозна, но дело-то было в том, что в это время уже созрела идея самоистребления самого ордена, превращения Храма в вечную и неуязвимую, в силу своей нематериальности, субстанцию. Став бесплотным, орден станет воистину бессмертным. Он сможет являться в будущем под разными именами и личинами, если ему это будет нужно. Разлитая в пространстве чистая мысль не может быть ни скомпрометирована, ни уничтожена. Создастся центр постоянного притяжения для всех тайных замыслов рода людского.

Брат Гийом тяжело вздохнул и с трудом переменил положение.

— Одно тешит мое самолюбие — я все таки почувствовал исходящую от вас опасность, и я решил вас уничтожить. Мысль была проста — если мне удастся это сделать, значит вы явились рано, если же наоборот… Моя ошибка заключалась в том, что я решил уничтожить вас слишком сложным способом. Да еще, напоследок, и использовать в своих целях. То есть — победить и успокоиться.

Несколько падучих звезд прочертили небо, как бы подчеркивая последние слова брата Гийома.

— А что касается великого магистра, то от него мы были защищены страхом папы перед нами. Нас предпочитали терпеть. К тому же наша деятельность приносила огромную пользу ордену.

Де Труа еще раз подбросил топлива в костер.

— По-моему, настал момент, когда я могу спросить, куда вы все-таки бежали с поля боя при Хиттине?

— Я отвечу, только ответ мой будет… короче говоря вы не думайте, что я что-то утаиваю, или увиливаю. Здесь надо подыскать особые слова. Может показаться что их будет больше, чем нужно. Но ладно. Возвращаясь к вашей идее о смене способа существования ордена тамплиеров: сейчас никто почти не способен ее воспринять. Даже из числа таких людей как брат Аммиан и брат Кьеза. Что же можно ждать от этих мужланов в белых плащах с красными крестами, что гибнут сейчас под Хиттином. Или уже погибли. Даже я, даже я! — голос брата Гийома болезненно возвысился, — до самого последнего момента считал, что решение сдать Иерусалим неверным во имя обновления ордена — это последнее достижение доступное человеческому уму. Все сверх этого — просто сумасшествие. Я ошибся. Не завтра, может лишь через сто лет, многие проникнутся этой вашей мыслью. И орден в полном составе уйдет в небытие, то есть уйдет в вечность. И знаете, что будет самым забавным? То, что все жаждущие тамплиерского золота будут обмануты. Они кинутся к тайникам опустевших замков, в спешке сломают замки и не найдут ничего.

— Почему же?

— Я вас обманул тогда, во время разговора в соломоновой пещере. Конечно же орден рыцарей Храма Соломонова это не большая тайная шайка для сколачивания самого большого в мире богатства, не спрут для высасывания золота из всего окружающего мира. Если вы поверили мне — минус вам. Такая организация рухнула бы уже во втором поколении — начался бы дележ накопленного. Да, мы богаты, но не ради богатства. И никогда оно не лежало у нас мертвым грузом в ожидании будущих, злорадных грабителей. Золото было кровью нашего общего орденского тела. Но кровь, как говорит Гиппократ, всего лишь жидкое вещество, и в каждом теле есть нечто сверхматериальное. Есть душа. Представьте себе, какой должна быть душа такого тела как орден храмовников. Другими словами, все что приписывается нашему ордену злобной молвой — ростовщичество и содержание разбойничьих шаек и пиратских судов, платные убийства, организация приютов для растлеваемых потом детей, и всевозможные инструкции при всех дворах Европы и Азии, все это, во-первых верно, а во-вторых было всего лишь способом существования тела, способного выпестовать гигантский по своей мощи и величию дух. Бессмертный дух. Теперь понятно?

— Что именно, брат Гийом?

— Куда я бежал с поля боя при Хиттине.

Де Труа пожевал губами.

— Я думаю сейчас об этом. Но вы чего-то не договариваете.

— Больше я ничего не скажу. Хотя есть еще что. Не буду вам облегчать задачу, ибо вы мне несимпатичны, примерно настолько, насколько могильщик может быть несимпатичен трупу. Очень может быть, что скоро, вам откроется… Но может быть не откроется никогда. Могу дать только один совет. Не повторяйте моей ошибки… — брата Гийома передернуло и он задышал несколько неестественно.

— Какой ошибки, брат Гийом? — спросил де Труа.

Он хотел пересесть поближе к нему, но почему-то вспомнил о том, как сам притворялся умирающим, чтобы обмануть Гизо, и остался на месте.

— Какой я не должен повторить ошибки, брат Гийом?!

Лежащий открыл глаза, в них отразился свет костра, и негромко проговорил.

— Цитадель духа окружена невидимой стеной. За всеми, кто входит туда, ворота закрываются навеки. И ни один звук из-за стены этой не доносится. Те, кто хотел туда проникнуть и не смог, остаются здесь и становятся гениями, святыми и пророками.

Он помолчал.

— Я оказался не готов даже к разговору с привратником. Он не захотел меня видеть.

Некоторое время только едва слышимый шорох угасающего пламени нарушал молчание.

— Теперь я умру, — сказал отчетливо брат Гийом и остановил дыхание.

Де Труа не сразу покинул это место. Ни на секунду ему не пришло в голову, что может быть стоит похоронить этого человека.

Когда восток осторожно осветился, он взял подмышку футляр с рукописью и направился обратно к Иордану. Никакими особенными мыслями ум его не был занят. Душа была спокойна и пустынна. Несмотря на бессонную ночь, он не чувствовал себя уставшим. Перебираясь с камня на камень, с уступа на уступ, он рассеяно поглядывал по сторонам. Окрестности быстро заливались светом.

И тут…

Он сразу узнал эту хижину и сразу понял, что именно к ней стремился брат Гийом. Он сразу ее узнал, потому что никогда не забывал. Дверь все также была занавешена шкурами, из трубы сочился едва заметный голубоватый дымок, продолжало, видно, кипеть на огне вечное варево. Де Труа показалось, что он даже слышит запах этого отшельничьего жилья.