Мемуары - Гасьен де Куртиль

Он принялся хохотать, услышав от меня разговор такого сорта. Он меня спросил, за кого же я его принимал, если поверил, будто он такой непредусмотрительный человек. Я обрадовался, найдя его в столь самоуверенном спокойствии. Это еще больше убедило меня в надежности моего дела, хотя, сказать по правде, он был больше не в состоянии воспользоваться моим мнением, когда бы даже имел к тому желание. Герцог де Кандаль, кого я предупредил о месте, с какого я начну давать ему советы, скомандовал тем людям, каких он направил в дом, о котором я говорил, выставить часового в будке на самом верху. Он им сказал, что если они увидят изменение нашего продвижения, им надлежит предупредить его, захватив эту теснину. Он также отдал приказ находившимся на ферме поместить своего часового на дереве перед воротами и выступить навстречу Ормистам, как только они увидят их появление. Их было восемьсот человек вместо двухсот, ожидаемых Лас-Флоридесом, и хотя у него было на треть больше, так как это были дисциплинированные войска, а у него вовсе не обученные, их было более, чем достаточно, чтобы дважды разбить его наголову. Однако он по-прежнему маршировал с великой верой в победу, когда часовой, что был на ферме, его заметил, и он понял, что принужден растерять добрую половину своих надежд. Первой неприятной вещью, приключившейся с ним и заставившей его испугаться, как бы сказанное мной не обернулось правдой, было то обстоятельство, что он услышал пушечный выстрел. Он не наделал особенно большого шума, сказать по правде, да и произведен он был всего лишь четырехфунтовым ядром, но каким бы незначительным он ни был, страху он на него нагнал весьма значительного. Это была маленькая полевая пушка, какую люди Герцога захватили с собой, чтобы предупредить тех, кто находился в большом доме, быть наготове, потому как они вскоре увидят врага пятящимся на них.

/Разгром./ Лас-Флоридес изменился в лице, как только услышал этот выстрел; и увидев, как испуг охватил его уже до такой степени, что он не знал больше, что делал, я спросил его, не содержали ли жители Бордо какого-нибудь Гарнизона поблизости; он мне ответил — нет, а сам спросил меня, что я этим хотел сказать; я отозвался, не желая его обнадеживать, что все это означает не что иное, как то, что его предали; это означает, что он найдет гораздо больше врагов на поле боя, чем предполагал, и это был сигнал, что они подавали одни другим о готовности его побить; но, наконец, поскольку не было никакого средства этого избежать, надо принимать свою участь, как подобает бравым людям. Я бы не сказал ему этого, если бы увидел, что он собирается так и сделать. Я пытался скорее еще увеличить его страх, чем его от него избавить — и вот я увидел, как он, почти не имея сил мне ответить, заколебался и даже начал заикаться, как если бы смерть уже схватила его за ворот. Наконец он вновь обрел дар речи и спросил меня, как же быть в таких грозных обстоятельствах. Я ему ответил, что надо бы сделать остановку и послать разведчиков на Ферму, поскольку мы к ней уже достаточно приблизились, но прежде чем люди, кого он отрядил для этого, успели сделать пятьдесят шагов, как они со всех ног примчались к нему обратно сказать, что оттуда вышло несметное число народа; они не могли бы доложить в точности, сколько их было, но они готовы свалиться ему на голову; так что наиболее надежным и для него, и для них было бы убраться отсюда сей же час, и даже не теряя ни единого момента времени. Я ему сказал, что не следовало им верить, и он скорее должен погибнуть бравым человеком, во всяком случае, если он на это решился; может быть, врагов и не такое огромное количество, как говорят эти люди, они были виновны, что вернулись сюда без его приказа; они могли бы пересчитать противников, если бы там задержались; но раз уж они этого не сделали, мы сами пойдем на разведку, он и я, если он пожелает мне довериться. Но держать перед ним такие речи было все равно, что беседовать с глухим. Он был из тех людей, кто приближается к врагу лишь при благоприятных предзнаменованиях; предосторожность, предпринятая им, маршировать с двенадцатью сотнями человек против двух сотен, была тому добрым примером; итак, сказав мне, что ему гораздо больше по душе довериться своему коню, чем последовать такому опасному совету, он в то же время развернулся, его люди со своей стороны поступили точно так же, и когда я приблизился к нему и сказал, что этот демарш его обесчестит, я в какой-то манере придал ему бодрости. А еще я сказал ему, что, может быть, он успеет добраться до теснины прежде, чем враги овладеют ею. Итак, я его настроил собрать свое войско и не бросать так рано начатую партию.

Вот так мы и направились даже в какого-то сорта порядке ко входу в теснину, причем я прекрасно знал, что она уже должна охраняться; стоило Лас-Флоридесу увидеть врагов, как он мне сказал, что все пропало. Я его было спросил, не хочет ли он предпринять на них атаку, но ответа мне не последовало, он уже сбежал, а так как его конь был еще лучше того, какого он одолжил мне, я вскоре потерял его из виду. Его люди пришли в полный беспорядок, когда увидели себя таким образом брошенными. Я сыграл там фанфарона и сказал им, что нам надо сразиться, поскольку не было для нас никакого другого средства спастись; некоторые мне поверили и, как бешеные, дали себя перебить, другие сложили оружие, тогда как третьи, но в очень малом числе, были довольно счастливы и спаслись. Однако, так как среди этих, беглецов нашлись и такие, что побросали свое оружие, дабы бежать более уверенно, а, главное, побыстрее, я подобрал какое-то ружье и выстрелил из него в свою мантию, какую предварительно пристроил на дереве в тридцати шагах от себя. Ружье оказалось заряжено тремя пулями, и каждая из них проделала в ней дыру; снова напялив сутану на себя, я вернулся в город, необычайно гордый той репутацией, какой я буду пользоваться у этих мятежников из-за того, что подвергался столь великому риску и вышел из него невредимым, если не считать пробитой мантии — никто не видел, что я сделал, я принял к этому все меры предосторожности, а так как я советовал и Лас-Флоридесу, и всем остальным не убегать, я был уверен, что они никогда не поверят, будто эти дыры моих рук дело. Я нашел, что это будет мне полезно для еще большего завоевания их доверия, ведь не найдется теперь ни одного, кто бы не принял меня за отчаянного вояку.

/Мантия-талисман./ Лас-Флоридес прибыл в Бордо прежде меня, к счастью для него, отыскав проход, где никого не было. Он был совершенно сконфужен своим несчастным случаем, а главное, тем, как он из него вырвался с такой поспешностью, что не осмелился подставиться ни под один мушкетный выстрел. Он был в восторге, что я спасся, точно так же, как и он, может быть, скорее из-за любви к своему коню, кого он уже считал пропавшим, чем во имя любви ко мне; он был одним из первых, заметивших дыры в моей мантии. Я позаботился разместить их на видном месте и поостерегся пробивать их сзади. Я хотел заслужить репутацию человека, грудью встретившего неприятеля, дабы еще больше подкрепить этим то уважение, каким Лас-Флоридес, я нисколько не сомневался в этом, вознамерится меня окружить — в самом деле, он не преминул рассказать всему свету, и л'Ортесту в том числе, каким я был восхитительным человеком, как для совета, так и для исполнения; как я предсказал ему все, что с ним приключится, и если бы он пожелал мне поверить, он не забрался бы в такую даль. Я просто не мог, имея подобное одобрение моего Генерала, сделаться подозрительным кому бы то ни было — каждый захотел увидеть мою мантию, чтобы восхититься моим счастьем; она разгуливала по городу в течение четырех или пяти дней, и не было такого доброго дома, где не пожелали бы на нее поглазеть.

/Одним Аббатом больше./ Аббат Сарразен, Секретарь Принца де Конти, к кому Аббат де Бомон меня адресовал для начала моих важных переговоров, никак не мог согласовать все то, что обо мне рассказывали, с тем персонажем, какой я должен был представлять от имени Двора. Вести переговоры в его пользу и сражаться против его партии — эти две вещи казались ему совершенно несовместимыми. Он поговорил об этом со мной, упрашивая открыть ему разгадку моего поведения. Я счел совсем некстати это делать, я знал, существуют определенные вещи, всю правду о которых полезнее сохранять исключительно для самого себя — я сказал ему только, что в некоторых делах подчас большую роль играет случай, как я, например, вовсе не ожидал оказаться сегодня среди Ормистов; я абсолютно не думал о них, направляясь в Бордо, но раз уже завязал с ними отношения теперь, мне надо было доигрывать мой персонаж до конца; ему предстоит со всем этим покончить, когда ему будет угодно, и чем раньше это будет сделано, тем лучше.

Этот Аббат был тот самый, чьи произведения сегодня довольно уважаемы, и какими он одарил нас под своим собственным именем. Он не был лишен разума, чтобы прекрасно справляться со всем, что он хотел предпринять, и об этом можно судить по его произведениям. Месье Кардинал, впрочем, заботливо его в этом поощрял ради своих интересов. Он обещал ему деньги и бенефицию, если тому удастся отстранить его мэтра от партии Принца де Конде. Сарразен сказал мне поначалу, что это было бы весьма нелегко, поскольку Принц де Конти получал крупную пенсию от Испанцев, а к тому же он был очень лаком до командования; он тотчас же потеряет его, как только вернется к повиновению; он настолько хорошо это понимал, что если и смирится с этим, то лишь с огромным сожалением; с другой стороны, у него имелась любовница в городе, и она, конечно же, воспротивится такому соглашению, если он случайно даст ей об этом знать; каждому любезен свой доход, и так как она нашла источник своего благополучия в нем, она будет далеко не в восторге его потерять; она была не так глупа и прекрасно осознавала, что он тут же уедет ко Двору, как только заключит мир с Королем; у Принца была непреодолимая слабость к Дамам, и Аббат побаивался, что тот в определенные моменты посвящал его далеко не во все, что происходило.