Библиотека литературы США - Кэтрин Энн Портер

Фотографии тех времен были тщательно наклеены в альбом. Лоурел провела рукой по полке над отделениями, нащупала твердый переплет, шелковый шнур и сняла альбом с полки.

На первых страницах все еще держались два любительских снимка, мутные и посеревшие: Клинтон и Бекки, «там, дома». Они сфотографировали друг дружку на одном и том же месте, возле железной дороги, на лесной полянке: он, стройный, как трость, поставил ногу на придорожный камень и взмахнул соломенной шляпой, она — с огромным букетом полевых цветов, которые они собрали по пути.

— Такой красивой блузки у меня больше никогда в жизни не было, сама шила, а холст моя мама соткала и выкрасила в темно-розовый цвет и краску сама варила из лесных ягод, — объясняла мать Лоурел, и голос у нее становился важным, как всегда при воспоминании о «доме». — Никогда ни одной вещи я с таким удовольствием не носила.

Какой прелестной, какой кокетливой она была в молодости! — подумала Лоурел. Сама сшила блузку, сама проявила и отпечатала фотографии — а почему бы и нет? Она и клей, наверно, сама сварила, чтобы их наклеить.

Судья Мак-Келва, как и его отец, учился в университете штата Западная Виргиния и встретил ее летом того беззаботного студенческого года, когда он работал лесорубом в лесном лагере возле Буковой речки, где она учительствовала в школе.

— Нашу лошадь звали Селим, — рассказывала мать, когда они с маленькой Лоурел шили в бельевой. — Ну-ка повтори: Селим. Я ездила верхом в школу. Семь миль через гору Девятимильную, семь миль обратно домой. А чтобы не скучать по пути, я все время читала вслух стихи. Я их без труда запоминала, душенька, — ответила она на удивленный вопрос дочки. — Моему отцу я доставляла много забот — там, у нас дома, книжки доставать было нелегко.

Лоурел каждое лето — она даже не помнила, с каких пор, — возили «домой». Дом стоял на вершине горы, высокой, как самая высокая крыша на свете. На мягкой зеленой траве прямо под открытым небом стояли качалки. Сидя в качалке, можно было увидеть изгиб реки там, где она обегала подножие холма. Но, только спустившись вниз крутой, извилистой тропой, можно было услышать реку. Она что-то пела — будто целый класс школьников, как зачарованный, хором скандировал стихи перед учителем. Это место на реке называлось Королевской отмелью.

И отец и мать Бекки родились в Виргинии. Семья матери, давшая несколько поколений священников и учителей, собрав свое имущество, перешла границу штата в год отделения Севера от Юга. Отец Бекки тоже был адвокатом. Их дом стоял на холме высоко-высоко над крышей суда внизу, и река обегала холм, как дорога. Других дорог там и не было.

Наверно, и у холма и у реки были свои названия. Лоурел их никогда не слыхала. Говорили просто «холм», или «река», или «суд», и все это было «там, дома».

Ранним утром с ближней горы, из тишины в тишину, доносился удар топора, за ним — эхо, отставшее от удара, потом еще удар, опять эхо и громкий голос, перекликавшийся сам с собой, и все начиналось сызнова.

— Мама, что они там делают? — спрашивала Лоурел.

— Там только один старик, рубит дрова, — говорили «мальчики».

— Он молится, — добавляла мать.

— Старый отшельник, — объясняла бабушка, — у него в целом свете никого нет.

«Мальчики» — их было шестеро — седлали лошадку для сестры и выезжали вместе с ней. Потом все устраивались под старой яблоней, и, лежа на седлах и потниках, братья играли для Бекки на банджо. Они рассказывали ей уйму разных историй про всяких людей, которых знали только они сами да Бекки, так что частенько доводили ее до слез. А когда плакать было не над чем, она помирала со смеху. О своем самом младшем брате — он любил петь «Билли-бой», уморительно бренча на гитаре, — Бекки говорила: «Славный он был. А когда я выходила замуж, он убежал, бросился на землю и заплакал».

Недалеко от крыльца на высоком столбе висел чугунный колокол. Случись что-нибудь в доме, бабушке достаточно было ударить в этот колокол.

В тот приезд, который Лоурел уже помнила — раньше она просто вдруг оказывалась у бабушки, — они с матерью сошли на платформу ранним утром, и поезд ушел, а они остались стоять на крутом обрыве, и в утреннем тумане виден был только обрыв и станционный столб с колоколом. Река вилась у самых их ног. Мать потянула свисавшую вниз веревку, и звук еще не успел затихнуть, как тут же, совсем близко внизу, появилась большая серая лодка с двумя братьями на веслах. Лодка надвинулась на них из тумана, и они спустились в нее. Так же неожиданно приходило к Лоурел все новое в ее жизни.

В густой зелени луга, одевавшего склон их горы, сновали охотничьи собаки, и мягкая высокая трава щекотала им носы. Когда на горе еще медлил день, касаясь щеки теплым лучом, долина внизу уже наливалась синевой. Когда кто-нибудь из «мальчиков» подымался в гору, его белая рубашка долго светилась на виду, почти не двигаясь, как Вечерняя звезда на темном небе в Маунт-Салюсе, а бабушка, мать и маленькая девочка сидели дотемна, дожидаясь, пока «мальчик» поднимется домой.

И снова — шум крыльев. Там, над крышей, над головой девочки, высоко в синем небе, голуби сбились в стаю, сверкая и переливаясь, как одно существо. Словно большое полотнище, бьющееся на ветру, они хлопали крыльями, и ветер, поднятый ими, врывался ей в уши, и они, слетев к ее ногам, расхаживали по двору. Лоурел боялась птиц, но ей дали коржики со стола, чтобы она их покрошила голубям. А те ходили вокруг нее, переливчатые, плотные, на розовых, как червяки, лапках, каждый расцвечен по-иному, и у всех тихие, почти человечьи голоса. Лоурел стояла, окаменев от страха, умоляюще протягивая крошки голубям.

— Да это же бабушкины голубки! — И бабушка, пригладив и без того прямые волосы девочки и заложив пряди за уши, добавила: — Они просто проголодались.

Но Лоурел уже успела посмотреть голубей в их голубятне и уже видела, как два голубя запускали клювы друг другу в глотки, таская из чужого зоба уже переваренные комки пищи. В первый раз она понадеялась, что больше этого не будет, но и на следующий день все повторилось, и другие голуби делали то же самое. Им никак не уйти друг от дружки, да и от них не уйдешь, решила девочка. И когда они слетели к ее ногам, она пыталась спрятаться за бабушкину юбку — длинную, черную, — но бабушка только повторила:

— Они просто есть хотят, как и мы с тобой.

Лоурел тогда не знала, что река несет чистую воду и поет на перекатах, а мама, видно, не знала, что бабушкины голуби готовы выклевать друг у друга языки[40]. Мать Лоурел была слишком счастлива «дома», как ее девочка — в Маунт-Салюсе, оттого и не замечала, что происходит в остальном мире. А кроме того, если мать Лоурел и вглядывалась в окружающее, то совсем не для того, чтобы наблюдать голубей; она постоянно проверяла, все ли правильно, без ошибок, делает она сама или другие. Лоурел стеснялась рассказывать кому-нибудь про голубей, раз она и с матерью не поделилась. Вот и вышло так, что голубей стали считать любимчиками Лоурел.

— Погоди! — кричали «мальчики» бабушке. — Пусть девчонка сама покормит своих голубей.

А девочке казалось, что родители и дети вечно меняются местами — то защищают друг друга, то в чем-то упрекают.

Иногда вершина горы казалась выше стаи летящих птиц. Бывало, облака лежали на склонах, закрывая верхушки деревьев, растущих внизу. Самый высокий дом, самый глубокий колодец, звон гитарных струн, сон в облаках, Королевская отмель, самая веселая болтовня на свете — как тут не удивляться, что матери Лоурел больше ничего на свете не нужно.

Потом за ними приезжал отец — его называли «мистер Мак-Келва», — и он увозил их на поезде. С ними был сундук — они его привозили к бабушке, «домой», вот этот самый сундук со всеми платьями, сшитыми в этой бельевой; можно было хоть навсегда остаться «дома». Но отец как будто этого не понимал. И они возвращались в Маунт-Салюс.

— И откуда только они взяли название «Маунт»[41]? — презрительно говорила мать Лоурел. — Никакой горы и в помине нет.

Бабушка умерла внезапно, она была одна в доме. Стоя на верхней площадке, Лоурел слышала, как безудержно рыдает ее мать, в первый раз она слышала такие безутешные рыдания, так плакала только она сама, в детстве.

— Без меня! Без меня! Одна!

— Перестань обвинять себя, Бекки, слышишь?

— Нет, Клинтон, не заставляй меня лгать самой себе!

Они заговорили громко, перебивая друг друга, как будто можно было переспорить горе. Когда много позже Лоурел спросила: а как же колокол? — ее мать спокойно сказала, что колокол помогает, только когда дети не слишком далеко.

Потеряв зрение, мать Лоурел лежала на кровати в большой спальне и бормотала про себя стихи, как в шестнадцать лет, когда ездила верхом и пыталась сократить длинный путь через гору. Она не любила, чтобы ей читали вслух; предпочитаю читать сама, говорила она теперь. «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» — цитировала она с вызывающим выражением на исхудалом лице. Она узнавала шаги доктора Кортленда и встречала его строками: «О гордый человек! Ты, облеченный призрачною властью!»