Пляжная музыка - Пэт Конрой

— Эй, Тонто, — сказал он. — Похоже, плохие парни побеждают.

— Но мы все же задали им жару, кемо сабе[171], — прошептал я.

— По правде говоря, я уже сто раз пожалел, что отправился на эту рыбалку, — признался Джордан.

Я рассмеялся, но и смеяться было больно.

— Джек, ты меня слышишь?

— Да.

— Что, только мы двое и остались в живых?

— Только мы двое еще находимся в сознании, — ответил я. — И я даже завидую этим парням.

— Два мальчика-католика, — произнес Джордан.

— Да уж, повезло нам.

— Давай помолимся, — предложил Джордан. — Вручим наши жизни Деве Марии.

— Я бы и Зевсу вручил наши жизни, если б это могло помочь.

— Джек, если это сработает, давай посвятим Ей наши жизни.

— По-моему, в этой лодке я единственный нормальный человек, — прошептал я себе под нос.

— Обещай мне, что, если выживешь, ты посвятишь свою жизнь Деве Марии и Сыну Ее, Иисусу, — попросил Джордан.

— Ты в своем уме? — поинтересовался я.

Я помню, как Джордан начал читать Апостольский символ веры, потом — только солнце, потом — звезды, потом — пустота, потом — снова звезды, а потом — пустота, потом — пустота…

Затем туман и какое-то движение.

Очнулся я, не имея представления, на каком я свете: жив или уже умер.

— Вставай, Джек, — услышал я голос Джордана. — Ты мне нужен. Поднимайся.

И я, шатаясь, поднялся. Увидел на корме Джордана. Он тыкал в воду сломанным веслом, и каждый раз, как лодка чуть-чуть продвигалась вперед, его лицо искажала гримаса боли.

— Ты что-нибудь слышишь?

Я переступил через тела двух наших друзей. Они еще дышали, хотя казались покойниками. Густой туман был точно снова поразившая меня слепота. Я словно погрузился в молочную реку, освещаемую неверным утренним светом. Уже на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.

— Ступай на нос, — приказал Джордан. — Теперь слышишь? Скажи мне, если ты тоже что-то слышишь.

Я закрыл глаза, потрясенный тем, что все еще жив и меня даже просят прислушаться. На мгновение мне показалось, что мы все умерли, а туман — естественный природный фон последнего вздоха.

— Я что-то слышу, — сказал я. — Слышу. Это прибой. Звук волн, ударяющихся о берег.

— Нет, — возразил Джордан. — Там что-то в воде. Что-то живое.

Тогда я услышал какой-то другой звук, неземной звук, не имевший отношения ни к нам, ни к океану. Он был похож на шум двигателя, или на мычание, или на чье-то тяжелое дыхание в тумане. Звук становился все ближе, и я подумал, что в воде, совсем рядом, умирает человек. Но потом, поняв, что это не человек, я отшатнулся, так как вспомнил о миграции горбатых китов вдоль побережья и почувствовал себя таким уязвимым здесь, на носу лодки. Ребра жгло как огнем, а то, что было в воде, пугало меня, хотя еще больше я боялся подвести Джордана… Но затем до меня внезапно дошло, что звук прибоя — это звук спасения и освобождения.

И тут я увидел его, двигавшегося прямо на меня, такого же растерянного, как и я, такого же потерявшегося, как и я, такого же отставшего от своих, как и я. Я протянул руку и коснулся чего-то, что нерасторжимо связывало меня с собственной историей, с собственным детством, проведенным в болотах и низинах Южной Каролины. Самец белохвостого оленя, такой же большой и сильный, как мне когда-то доводилось встречать, плыл между островами к новому дому. Я уже однажды видел, как олень это делал, и тогда я крепко ухватился за его левый рог. Олень покрутил могучей шеей, стараясь избавиться от моей хватки, но я крепко его держал, чувствуя, что лодка плывет за оленем. Мы были в глубокой воде канала, а прилив все продолжался. И тогда олень наконец перестал бороться с волнением и просто поплыл, спасая себя, а заодно и нас.

Джордан, сидя на корме, греб изо всех сил, стараясь помочь оленю. А я, крича от боли, продолжал крепко держать его за рога. Дыхание оленя стало тяжелым и сердитым, но лодка упрямо двигалась вместе с оленем и с туманом. Джордан все еще читал молитву без начала и конца, когда лодка ткнулась носом в берег и олень стащил меня с моего места и опустил на черную болотистую землю, поросшую спартиной.

Пробыв в море пятнадцать дней, мы наконец высадились на острове Камберленд. Джордан Эллиот выбрался из болота и помахал леснику в джипе. Лесник тут же позвонил в береговую охрану, и нас на вертолете доставили в Саванну, штат Джорджия. Врачи сказали, что еще сутки — и Кэйперс и Майк умерли бы и это чудо, что они остались в живых.

На вторую ночь в больнице Джордан подошел к моей кровати прямо с капельницей.

— Отгадай загадку, Джек.

— У меня нет настроения в игры играть, — огрызнулся я.

— Эта игра имеет скрытый смысл. Космического масштаба, — произнес Джордан.

— Шутишь?

— Нет, это так серьезно, что серьезнее не бывает, — ответил Джордан.

— Ну, давай выкладывай, раз уж тебя не заткнуть.

— Скажи мне, Джек, где мы встретили Бога? В кого Он воплотился?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — рассердился я. — Отвяжись!

— Это был голубой марлин? Или манта? Или рыба, которую мы ловили, чтобы выжить? Или акула-молот? Или шторм? Или белохвостый олень?

— Я что, должен сказать: «Ничего из всего названного выше»? — раздраженно отозвался я.

— Бог был в каждом из них, — произнес Джордан. — Он приходил к нам в разных обличьях. Он любил нас и заботился о нас.

— Не слишком хорошая работа, — заметил я.

— Отличная работа, — возразил Джордан. — Мы все остались в живых.

— Откуда ты знаешь? Я имею в виду Бога. То, что Он являлся в виде животных.

— Я спросил у Его матери. У Марии, — ответил Джордан. — Всегда нужно обращаться к первоисточнику.

Часть V

Глава тридцать вторая

Выпускников средних школ 1966 года, даже не спросив, хотят они того или нет, выбросили, словно фишки, на обтянутые сукном игорные столы истории. Не было ни дорожных указателей, ни правил, которые помогли бы отыскать выход из утомительного лабиринта шестидесятых годов. Нас просто взяли и без разбора выкинули в предательское, ненадежное, яростное десятилетие, и нам ничего другого не оставалось, как зажмурить глаза, заткнуть уши, прикрыть гениталии и, словно ящерам или броненосцам, убедиться в том, что наши мягкие подбрюшья не выставлены на всеобщее обозрение и их нельзя ни пощупать, ни порвать в клочья.

Выпускников 1966 года приняла в свои объятия совсем другая Америка — изуродованная и галлюцинирующая. Казалось, вся страна развернулась и посмотрела на себя со стороны, и то, что раньше было непреложным, вдруг стало маргинальным и поверхностным, а самоуверенность нации, привыкшей к твердой опоре, пошатнулась чуть ли не за одну ночь. И как только отзвучали шаги выпускников по сцене, наш класс попал в страну, путешествующую инкогнито даже для себя самой. Мы должны были стать частью первого поколения американцев в этом столетии, развязавшего войну друг с другом. Вьетнамская война была первой войной с другой страной, которую Америка вела на собственной территории. Все мы были вольны в своем выборе. Безучастных наблюдателей не терпели и поднимали на смех. В шестидесятые годы не было уцелевших — остались только жертвы, раненые и убитые, военнопленные и кричавшие в темноте ветераны.

Я до сих пор считаю шестидесятые глупейшим и тупейшим временем в истории Америки, но все же не могу не признать: было в них нечто замечательное и даже величественное. Я остро, можно даже сказать трансцендентально, чувствовал себя живым, чего в последующие десятилетия со мной уже не случалось. Правда, не думаю, что я узнал бы себя в том мальчике, каким был тогда. Не уверен даже, что студент Джек Макколл остановился бы, чтобы пожать руку человеку, в которого ему пришлось превратиться, после того как дым развеялся.

Я любил Университет Южной Каролины, поскольку мой побег из отцовского дома казался мне духовным освобождением, значение которого невозможно переоценить. Отец уже больше не мог меня унижать, просто потому что я был недоступен, так как не жил с ним в одном доме. Каждый день преподаватели обращали мое внимание на работы писателей, о которых я доселе не слышал. К своей беспредельной радости, я обнаружили, что эти анонимные мужчины и женщины, колдовавшие над английским языком задолго до моего рождения, писали изысканно и утонченно. Когда я читал Чосера на древнеанглийском, то даже удивлялся, до чего ж это веселый писатель. Я и представить себе не мог, что люди в средневековой Англии тоже смеялись и шутили. Я по наивности считал, что смех — современное явление, и в судьбе поденщиц и лучников ушедших веков ему не было места. Зачитываясь этими книгами, я получал сказочное удовольствие от ежедневных открытий.

Первые два года моей учебы в колледже были насыщенными, упоительными и, можно сказать, статичными. Огромная территория университета, анонимность этого непокорного, самоуправляемого города-государства, действовавшего прямо перед носом у Законодательного собрания штата, — все это позволило мне понять, что мир полон чудесных возможностей и острых ощущений, что он открыт для меня и что мальчик, обладающий достаточной силой духа, может убежать даже на край света. Меня переполняли все новые идеи, и казалось, что в моей душе — всегда полнолуние и всегда высокий прилив.