Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сложно любовь победить, но как только привычка
Прибавится к ней, ты о победе забудь[1123].
Теперь Гёте не нужно было прятать свою семью от посторонних глаз. Из охотничьего дома у городских ворот Гёте вместе с сыном и Кристианой переехал в заново отстроенный представительный дом на Фрауэнплан – герцог преподнес другу этот роскошный подарок летом 1794 года в знак благодарности за то, что Гёте сопровождал его в военных походах. 21 ноября 1793 года Кристиана родила третьего ребенка (второй родился мертвым за два года до того) – Каролину. «Вот уже несколько дней, как у Гёте есть еще дочурка, – писала Шарлотта фон Штейн своему сыну Фрицу, – он этому ужасно рад и уже все уши нам прожужжал про свое отцовство»[1124]. Но через две недели ребенок умер. Гёте не находил себе места от душевной боли: он катался по полу, не в силах справиться со своими страданиями.
Что касается дружбы, то, вернувшись с войны, Гёте стал уделять больше внимания своим дружеским связям. Отныне он чаще писал Кнебелю и Якоби и старался регулярно встречаться с теми, кто жил в Веймаре, в первую очередь с Гердером и Виландом. Когда вокруг бушует стихия, нужно держаться вместе, говорил он друзьям. Переводчик Гомера Фосс, гостивший у Гёте в Веймаре в начале лета 1794 года, пришел в восторг от дружеских встреч в доме на Фрауэнплан: «Гёте обратился ко мне, спросив, почему я так быстро уезжаю, – рассказывает он в одном из писем своей жене, – и не хочу ли я остаться еще на один день. <…> Я пошел с Гердером в его кабинет выкурить трубку. <…> Нас позвали к чаю, и за столом мы встретили Виландов, Гёте, Беттингера и фон Кнебеля. Меня окружили со всех сторон и стали расспрашивать про мои изыскания о Гомере. <…> Ко мне подошел Гёте, пожал руку и поблагодарил за моего Гомера. То же сделал и Виланд. <…> За столом разговор о гомеровском эпосе и его эпохе продолжился. <…> Мне пришлось рассказывать еще про гомеровский род. Все казалось новым и приятным. Мы развесились не на шутку: рецензировали библейских патриархов под несмолкаемый хохот, а Гердер смешил всех в роли адвоката. Пунш и вино лились рекой. Гёте сидел рядом со мной и был в таком приподнятом настроении, в каком его редко увидишь. Разошлись уже после полуночи. По дороге домой Виланд обнимал меня и лез целоваться»[1125].
Что касается науки, в которой Гёте также искал опоры в эти тревожные дни, то она стала для него неиссякаемым источником наслаждения. Когда к нему приходили с политическими новостями или мнениями, он любил встретить гостей рассказами о внутренностях лягушки или анатомии улитки. Не оставляли его равнодушными и головные мышцы у козы. Он разрабатывал схемы для масштабного трактата о морфологии растений и животных. Осторожно, кончиками пальцев раскрывал он семенную оболочку соцветий, изучая свойства однодольных растений. Под давлением Гёте герцог выделил из казны средства на создание ботанического сада и института в Йене. Руководить ими был приглашен биолог Карл Бач. Надзор за работой новых заведений входил в обязанности самого Гёте, причем выполнял он их порой даже с бóльшим рвением, чем обязанности директора театра.
К прежним научным интересам добавились новые – оптика и теория цвета. Главную мысль своего учения о цвете, которая оставалась неизменной вплоть до публикации «Труда о природе цвета», Гёте сформулировал еще в дни осады Майнца летом 1793 года: «1. Свет есть самая простейшая, неразложимая, однородная сущность из всех нам известных. Свет не является составным. 2. Тем более составным из цветных компонентов. Всякий свет, который приобрел цвет, темнее бесцветного света. Светлое не может быть составлено из темного»[1126]. Стало быть, светлый свет не может содержать цветовой спектр, как утверждал Ньютон. Цвета, согласно учению Гёте, возникают не «из света», а «на свету», т. е. там, где свет сталкивается с другим носителем. Свет Гёте рассматривает как прафеномен.
Сочинения Гёте, предназначенные для сообщества ученых, не встретили одобрения последних. Не принял его взглядов и гёттингенский физик Георг Кристоф Лихтенберг, которому Гёте отослал свой очерк «О цветных тенях». В своем отзыве Лихтенберг проявил почтение к автору, но не смог удержаться и от иронии. В целом он не скрывает, что считает Гёте наивным эмпириком. «Во всякий момент времени, – пишет он, – мы полагаем, будто ощущаем что-то, хотя на самом деле лишь делаем умозаключение»[1127]. Лихтенберг похвалил Гёте за его эмпирические наблюдения, но указал и на другие, те, что ведут к иным результатам, а также упомянул работы, с которыми Гёте следовало бы ознакомиться. Гёте очень уважал Лихтенберга и вначале был готов простить ему определенную предвзятость в отношении его теории цвета: «Я бы очень хотел, чтобы этот человек и впредь поддерживал мои начинания, несмотря на то что он никогда не позволит мне убедить себя в моей правоте»[1128]. Но когда несколько лет спустя Лихтенберг в своем учебнике по оптике ни словом не упомянул исследования Гёте, он перестал для него существовать.
В своих естественно-научных изысканиях Гёте мог полагаться только на самого себя. Внешне ученая братия выказывала ему уважение, однако на деле не принимала всерьез. Чтобы не злиться понапрасну, он и здесь, как и в дружбе и любви, очертил «круг», не позволив академической среде разрушить «феномены», которые он, по его мнению, видел собственными глазами.
Что же касается искусства – еще одного столпа его существования, помимо любви, дружбы и науки, то здесь Гёте снова приступил к работе над «Вильгельмом Мейстером». 7 декабря 1793 года он пишет Кнебелю: «Я нынче пытаюсь понять и решить для себя, с чего хочу начать будущий год – нужно подтолкнуть себя самого. Думаю, это будет мой старый роман». Или, точнее, серия романов, не отпускавшая Гёте вот уже почти двадцать лет.
Чтобы заставить себя работать, он в 1794 году заключает очень выгодный контракт с издателем Иоганном Фридрихом Готлибом Унгером. Гёте обязуется предоставить четыре тома романа для издания в восьми книгах; при этом за каждый том ему был обещан гонорар в размере 600 талеров. Две тысячи четыреста талеров за один роман – по тем временам это был баснословно высокий гонорар. Что Гёте затребовал и впоследствии получил эту сумму, свидетельствует о том, что в коммерческом успехе своих сочинений он
