Северный крест - Альманах Российский колокол

иные – въ духѣ либертинизма (николаиты и офиты, Карпократъ и послѣдователи его), побѣждая плотью плоть, чувственностью чувственность, не борясь съ плотью, но её презирая. Однако добавимъ насчетъ второго: у современныхъ изслѣдователей гностицизма (напримѣръ, Дж. Мид и позднѣе Ст. Хеллеръ и пр.) большія сомнѣнія насчетъ не только практическаго, но и теоретическаго либертинизма: Ириней и иные отцы наговариваютъ на Карпократа и пр. гностиковъ въ цѣляхъ ихъ дискредитаціи. Итакъ, появленіе гносиса какъ явленія – II–I вв. до Р.Х., христіанскаго гносиса – I вѣкъ, расцвѣтъ его – II вѣкъ, далѣе стремительный упадокъ, съ III–IV вв. гносисъ существуетъ какъ малая традиція. Многое въ исторіи гностицизма безвозвратно утеряно, смыто водами Леты, но то, что гносисъ распространялся съ Востока на западъ, есть фактъ. Также фактъ, что въ гностицизмѣ преобладаетъ не западный, но восточный духъ. – Гностицизмъ послѣ того какъ пересталъ былъ широкимъ явленіемъ, оставался явленіемъ глубокимъ, ставъ «малой традиціей»; такъ или иначе онъ всплывалъ въ европейскомъ культурномъ пространствѣ многажды въ томъ или иномъ видѣ: помимо многочисленныхъ ересей, представляющихъ собою искаженное исконно-гностическое ученіе (они – гносисъ, ибо обрѣтены милостью гносиса и сами суть гносисъ, но не гностицизмъ исконный; они – гносисъ, который есть отголосокъ и тѣнь гностицизма), онъ такъ или иначе просачивался и черезъ философію (хотя бы и – снова – въ искаженномъ видѣ и въ той или иной степени): сложно не увидѣть гностическое измѣреніе у Беме, вообще у нѣмецкихъ мистиковъ, у Вольтера, Гете (рѣчь идетъ о его «Фаустѣ»), Толстого, Блейка, Йейтсъ, Гессе, Юнга; напомнимъ, зримые ростки гностическаго ученія были и въ русской мысли Серебрянаго вѣка; трудно не увидѣть гностическое измѣреніе и въ экзистенціализмѣ.

* * *

Первая критская поэма на дѣлѣ – первое вполнѣ гностическое произведеніе (гдѣ гностическое – не розсыпь среди прочаго, но полноцѣнно, полновѣсно, цѣлостно явленное[112]) за всё время, гдѣ темы Мережковскаго не только затрагиваются, но на нихъ – языкомъ Бѣлаго (кажется, впервые послѣ Бѣлаго) – мало того что вообще даются отвѣты, такъ и еще и отвѣты сіи – иные и часто съ противоположнымъ знакомъ (относительно Мережковскаго). Я бы сказалъ, что сторонюсь не отдѣльныхъ авторовъ рус. литературы, не того, что она русская, а вообще литературы какъ таковой, ея законовъ, правилъ, нормъ, etc. Это видно уже по самой моей тематикѣ и жанровой своеобразности, по тому простому факту, что всё слово мое никогда въ «литературу» не умѣщалось (недавно почившій профессоръ, литературовѣдъ Б.Аверинъ, конечно, поспѣшилъ объявлять одно мое твореніе «литературою»); здѣсь – въ отличіе отъ вышеупомянутаго мною моего творенія – «Послѣдняго Кризиса» – не можетъ быть и рѣчи объ идейномъ синтезѣ того или иного рода: «Здѣсь тезисъ, что не желаетъ терпѣть рядомъ съ собою тотъ или иной антитезисъ» (по мѣткому слову Ильи Поклонскаго), здѣсь – натянутая и звенящая тетива, стрѣла, готовая вырваться въ самое сердце Зла.

Какъ и иныя мои произведенія, критская поэма стоитъ особнякомъ. Въ сущности, я ставилъ передъ собою цѣлью: въ своемъ творчествѣ воплотить такой уровень, достичь такихъ высотъ и глубинъ, о которыхъ ранѣе могли только догадываться, явить въ словѣ доселѣ небывшее. Нѣкогда мнѣ представлялось именно въ этомъ смыслѣ: я бы предпочелъ считаться неумехою въ глазахъ типичнаго литературовѣда – исчисляющаго успѣхъ книги не то соотвѣтствіемъ канонамъ и моднымъ трендамъ, не то тиражомъ и наличіемъ переводовъ на иные языки, не то авторитетностью самого автора, его славой, не то литературнымъ его мастерствомъ, точностью и новизною метафоръ, не то самобытностью, etc. – лишь бы не стоять съ кѣмъ-либо вмѣстѣ (навѣрное, этимъ могли бы объясняться иныя странности иныхъ моихъ твореній) или съ кѣмъ-то быть рядомъ въ рамкахъ той или иной традиціи, жанра, эпохи.

Несмотря на попытки комментаторовъ выдать бѣлое за синее, а черное за красное (такъ, напримѣръ, гностическое видится (ищется) у Достоевскаго, который, какъ и иные геніи, съ новаго угла – гностическаго – обезпечиваетъ, по мѣтко брошенному однажды слову К.Свасьяна, кандидатскія и докторскія степени), цѣльно-гностическихъ произведеній изящной словесности въ прозѣ нѣтъ и не было. Циклъ поэмъ «Ex oriente lux» – первое явленіе гностицизма (не просто гносиса) въ изящной словесности. Я создалъ первое и, боюсь, послѣднее гностическое произведеніе въ рамкахъ элитарной, а вѣрнѣе классической словесности. До этого гностическое являло себя довольно рѣдко и больше въ качествѣ экзотической приправы.

Для доказательства даннаго тезиса кратко разсмотримъ словесность Серебрянаго вѣка (ранѣе гностицизмъ едва ли себя являлъ, хотя у В.Соловьева есть порою гностическое измѣреніе), но сперва обратимся къ фигурѣ Ницше, ощутимо повліявшаго на Серебряный вѣкъ. Именно онъ былъ отправной точкой и катализаторомъ культурныхъ процессовъ: творцы Серебрянаго вѣка производятъ своего рода «переоцѣнку всѣхъ цѣнностей» и отмежевываются отъ предыдущей (въ первую очередь – христіанской) традиціи; христіанскій Богъ либо умаляется, либо отрицается, а діаволъ, напротивъ, возвышается, либо и вовсе прославляется. Но Ницше былъ понятъ какъ угодно, но не такъ какъ должно. Всякъ притягивалъ его къ себѣ сообразно своему міровоззрѣнію и своимъ желаніямъ и нуждамъ. Того требовала мода на Ницше. – Ницшеанцы: вмѣсто послѣдователей великаго нѣмца, идущихъ своими стезями, понявши вѣрно духъ его, а послѣ растворивъ его въ личной судьбѣ, что не исключало бы и борьбу съ Ницше. Ницшеанцы: вмѣсто – на худой конецъ – знатоковъ Ницше. На свой ладъ сказанное затронуло и такихъ фигуръ Серебрянаго вѣка, какъ А.Бѣлый, видѣвшій въ Ницше символиста, Мережковскій, А.Блокъ, В.Ивановъ, М.Горькій… Складывается ощущеніе, что помимо «Такъ говорилъ Заратустра» и «Рожденія трагедіи…» они ничего болѣе у него не читали; отсюда ложно понятый Ницше. Первымъ «не понялъ» Ницше, конечно же, В.Соловьевъ, чья реакція на германскаго мыслителя была православна до слезъ. Для насъ важно, что «люциферианский дух Ницше почему-то оказался отождествленным с подлинным люциферизмом: Заратустра являлся Мережковскому в образе Антихриста»[113]. Именно поэтому невѣрно понятый Ницше «виновенъ» въ демонизмѣ Серебрянаго вѣка. Какъ я писалъ въ еще не изданной статьѣ «Rationes triplices I»: «Серебряный вѣкъ былъ вѣкомъ синтеза; потому удивляться синтетическимъ (а порою и эклектическимъ) вбираніямъ въ свое міровоззрѣніе мировоззреній чуждыхъ и разнородныхъ не приходится». На русской почвѣ ницшеанскій сверхчеловѣкъ смыкался съ избраннымъ, посвященнымъ, пневматикомъ; его разрушительное люциферическое начало – съ…анархизмомъ; богоборческія его настроенія выливались – поверхъ богоборческихъ настроеній – въ…богоискательство и исканіе новыхъ стезей внутри христіанства, которое тѣ или иные творцы вѣка Серебрянаго желали реформировать и возогнать, отмежевавшись отъ христіанства историческаго, въ христіанство подлинное; Ницше казался имъ помощникомъ въ этомъ дѣлѣ. Ницше произвелъ «переоцѣнку всѣхъ цѣнностей»; русскіе творцы – тоже: и каждый на свой ладъ. Ницше съ надеждою глядѣлъ въ грядущее; они это грядущее созидали: такъ имъ казалось. Помимо моды на Ницше вліяла и мода на