Северный крест - Альманах Российский колокол
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя гностическое такъ или иначе разлито, напримѣръ, по Серебряному вѣку, гностицизмъ былъ для творцовъ его мало того что перчинкою и остринкою, а не подлиннымъ гностическимъ ученіемъ, но также въ цѣломъ отличался вопіющимъ недостаткомъ акосмизма.
Въ русской словесности оно впервые себя являетъ у К.К.Случевскаго въ поэмѣ «Элоа», произведеніи въ большой степени недооцѣненномъ; но гностицизмъ тамъ перемѣшанъ съ историческимъ христіанствомъ и Авестой: «Элоа» – помѣсь двухъ и болѣе традицій[114]. Впервые въ русской словесности былъ явленъ дуализмъ: зло представало столь же мощнымъ, что и добро: «И Богъ, и я», – говоритъ въ поэмѣ Сатана, -
Мы два враждебныхъ брата,
Предвѣчные эоны высшей силы,
Намъ неизвѣстной, дѣтища ея[115]!..
Болѣе того: діавола въ нѣкоторомъ согласіи съ гностицизмомъ Случевскій разумѣлъ за силу, способную успѣшно бороться со зломъ: матеріей. Брюсовъ охарактеризовалъ «Элоа» как «вещь удивительную и дерзновенную»[116]. Поэма, въ которой гностицизмъ никогда не являлъ себя въ чистомъ видѣ, но сочетался съ иными традиціями, заложила фундаментъ послѣдующей русской словесности Серебрянаго вѣка, что отмѣчалось иными изслѣдователями: она была «авторитетнымъ примѣромъ, на который они могли опереться», по словамъ А.Федорова («Поэтическое творчество К. К. Случевскаго»).
Особенно ярко половинчатость, синкретичность и эклектичность выражена въ игрѣ противоположностями и попыткахъ соединенія несоединимаго у Мережковскаго: въ произведеніяхъ его – пестрый калейдоскопъ различныхъ и несходныхъ ученій, герои его – часто, слишкомъ часто – суть помѣсь историческаго христіанства, неисторическаго христіанства, гностицизма, восточныхъ ученій, различныхъ ересей, платонизма и неоплатонизма, ницшеанства и пр. Въ его случаѣ – это, скорѣе, авторскій пріемъ, а не недостатокъ, ибо самъ авторъ писалъ:
Ты самъ – свой Богъ, ты самъ свой ближній,
О, будь же собственнымъ Творцомъ,
Будь бездной верхней, бездной нижней,
Своимъ началомъ и концомъ[117].
Діавола Мережковскій разумѣлъ слѣдующимъ образомъ: если въ самомъ началѣ творчества – временъ первой трилогіи – онъ былъ для Мережковскаго равной Богу силою, отвѣчающей за плотское (а Богъ за духовное), а самое бытіе – и человѣческое, и общеміровое – было ареною борьбы между свѣтомъ и тьмою, когда побѣждало то одно, то другое, то послѣ мы читаемъ: «Богъ есть безконечное, конецъ и начало сущаго; чортъ – <…> отрицаніе всякаго конца и начала <…> Чортъ – ноуменальная середина сущаго, отрицаніе всѣхъ глубинъ и вершинъ – вѣчная плоскость, вѣчная пошлость», поскольку онъ есть <…> начатое и неоконченное, которое выдаетъ себя за безначальное и безконечное <…> Главная сила діавола – умѣніе казаться не тѣмъ, что онъ есть. Будучи серединою, онъ кажется однимъ изъ двухъ концовъ – безконечностей міра, то Сыномъ-Плотью, возставшимъ на Отца и Духа, то Отцомъ и Духомъ, возставшимъ на Сына-Плоть; будучи тварью, онъ кажется творцомъ; будучи темнымъ, кажется Денницею»[118]. Діаволъ принижается, здѣсь онъ являетъ себя вполнѣ на средневѣковый христіанскій ладъ – «обезьяна Бога», мастеръ по части масокъ. Монизмъ вмѣсто гностическаго дуализма, не неохристіанство, а новое толкованіе стараго, и въ толкованіи этомъ стараго больше, чѣмъ новаго. Гностическое перемѣшано съ христіанскимъ, а послѣднее съ язычествомъ и, скажемъ, съ неоплатонизмомъ: авторъ зачарованъ то однимъ, то инымъ ученіемъ, колеблется принять одно изъ нихъ, – совсѣмъ какъ Розановъ на тротуарѣ предъ конницей: млѣетъ.
Менѣе половинчатый характеръ (ибо явленъ у него несомнѣнный дуализмъ: добро связано съ духомъ и мистикою, а зло съ матеріею, плотью и раціонализмомъ) – въ творчествѣ Брюсова, на котораго, безъ сомнѣній, оказывалъ вліяніе Мережковскій, но съ неохристіанствомъ и монизмомъ котораго онъ боролся; но Ницше повліялъ въ мѣрѣ большей. Брюсовъ – большой мастеръ по части масокъ (какъ и самый Сатана): часто, слишкомъ часто казалось бы не ясно: что для него выше, что истиннѣе – Богъ или діаволъ? И какимъ слѣдуетъ идти путемъ? На этотъ вопросъ отвѣчаетъ самъ Брюсовъ: «<…> Знаю я и иную правду <…> Истинно и то, и это. Истинъ много и часто онѣ противорѣчатъ другъ другу. Это надо принять и понять. Да я и всегда объ этомъ думалъ. Ибо мнѣ было смѣшнымъ наше стремленіе къ единству силъ или началъ или истины. Моей мечтой всегда былъ пантеонъ, храмъ всѣхъ боговъ. Будемъ молиться и дню и ночи, и Митрѣ и Адонису, Христу и Дьяволу. „Я“ это – такое средоточіе, гдѣ всѣ различія гаснутъ, всѣ предѣлы примиряются» (Брюсовъ. Дневникъ). Или – въ брюсовскомъ стихотвореніи «Я»:
Мой духъ не изнемогъ во мглѣ противорѣчій,
Не обезсилѣлъ умъ въ сцѣпленьяхъ роковыхъ.
Я всѣ мечты люблю, мнѣ дороги всѣ рѣчи,
И всѣмъ богамъ я посвящаю стихъ.
<…>
И странно полюбилъ я мглу противорѣчій
И жадно сталъ искать сплетеній роковыхъ.
Мнѣ сладки всѣ мечты, мнѣ дороги всѣ рѣчи,
И всѣмъ богамъ я посвящаю стихъ…
Брюсовъ, хотя и (абсолютный) дуалистъ, вовсе не гностикъ: онъ за уравненіе истинъ, Бога и Дьявола: онъ «плюралистъ», ибо истина для него не одна, а «истинъ много», и истины этѣ равновелики, равнозначны, и нѣтъ здѣсь и скепсиса по отношенію къ той или иной истинѣ:
Неколебимой истинѣ
Не вѣрю я давно,
И всѣ моря, всѣ пристани
Люблю, люблю равно
<…>
Хочу, чтобъ всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я[119].
Онъ – и люциферіанецъ (какъ Ницше), и люциферіанинъ (ибо – самое малое отчасти – сатанистъ). Таковъ и Бальмонтъ, объявившій – въ позѣ художника – войну христіанскому Богу: во имя дольняго міра, его красокъ и роскошества. Оба (абсолютные) дуалисты, но дуализмъ дуализму – рознь: одно дѣло – признавать нетварность и мощь Сатаны (и, скажемъ, быть при томъ по ту сторону баррикадъ), иное – быть сатанистомъ. Бальмонтъ, порою обличая и проклиная Бога (ибо Онъ, по Бальмонту, виновенъ за всё то зло, что разлито въ мірѣ), всё же не видитъ «добра» и блага и въ діаволѣ: діаволъ и зло надобны: какъ тѣнь отъ свѣта, какъ то, что даруетъ объемъ, какъ то, на фонѣ чего свѣтъ есть свѣтъ. Но и Богъ и діаволъ – злы (каждый на свой
