Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

В Париже переговоры как покатились, словно сани с горки, так и пошло. Оказывается, подтолкнуть только и надо было, да вот не знали, с какой стороны. Пётр надоумил, а уж мысль его, что Франции без России промеж англичан и немца никак не устоять, Шафиров с Куракиным по-всякому вертели. От такого союза-де и, во-первых, прибыток, и, во-вторых, достаток, и, в-третьих, выгода. Тоже ловкие были ребята.

Теперь начались и застолья, и пиры. И хотя, как видели русские, народ чёрный жил в нищете глубокой, на пирах столы в королевских дворцах сверкали серебряной и золотой посудой, а вина и яства различные подавали в таком изобилии, что трудно было даже сказать, на какие аппетиты всё то рассчитано.

Пётр, несмотря на здоровье, вновь пошатнувшееся, участие в пирах принимал. Даже знаменитую фаворитку Людовика XIV, госпожу Ментенон, в Сент-Сире посетил. Почтенная дама пожаловалась на здоровье.

— Чем вы больны? — спросил Пётр.

— Старостью, — ответила Ментенон.

— Сей болезни все мы подвержены, если будем долго жить, — сказал с поклоном Пётр.

Ментенон и присутствующие при разговоре придворные были приятно обрадованы галантностью русского царя. И маленький тот эпизод в большой игре переговоров стал своей каплей масла.

Русские добивались, чтобы Франция признала завоевания России на Балтике. Речь шла о землях обширнейших. Здесь и Питербурх, и Нарва, и остров Котлин, и территории Истляндские и Лифляндские, и многое-многое другое. Признать их за Россией означало увековечить утверждение державы Российской у моря. С тем сбывалась Петрова мечта — твёрдой ногой стать на побережье, иметь выход России в Европу морем. Сколько ночей о том думалось, как мечталось, сколько страданий было принято! И уже стояли русские у моря, и корабли строили отменные, да вот бумагой закрепить завоёванное надо было за Россией.

Всё шло хорошо, вроде и согласия французов добились, но, как только дело до подписывания бумаг дошло, опять закавыка вышла. Французы жаться начали. Говорили: отойдут те земли России по договору со Швецией, тогда и они, со своей стороны, признают завоевания у моря.

Пётр понял: в Европе сейчас беда его семейная с Алёшкиным бегством учитывается многими. Ждали, чем-де всё кончится. Говорили: Пётр армией силён, но сам здоровьем некрепок, а ежели к власти в России сын его неверный придёт, как повернёт дело? И другое говорили: что-де наследнику все те завоевания у моря ни к чему и он им противник.

И вновь в Париже начались проволочки.

Пётр предложил тогда искать путь к признанию приморских земель за Россией по-иному — просить французский двор воздержаться от выплаты денежных субсидий королю шведскому. Известно было, что карман Карла XII пуст. А с пустым карманом много не навоюешь. Генералы Карла и так были недовольны задержками жалованья постоянными. Не будет у Карла золота, и ему ничего не останется, как начать переговоры с русскими и признать их завоевания у моря.

О том Пётр, просидев ночь, написал записку. Шафиров сейчас перебелял её, так как почерк у царя был неразборчив.

Пётр ходил по комнате, пояснял непонятные места. Лицо у него опять было нездорово, как в Амстердаме. Сказывалось напряжение последних дней. Но болезнь свою царь скрывал и о болях, возобновившихся в низу живота, не сказал никому. Все силы, все помыслы его были устремлены на заключение договора. Речь-то шла о том, быть ли России со своими портами на Балтике, через которые торговля пойдёт вольная, без постыдного посредничества иноземных купцов, или нет. А боль что уж там! Боль пройдёт.

Пётр, глядя на склонённого над бумагой Шафирова, вдруг вспомнил, как впервые увидел Балтику. К берегу они подскакали с Меншиковым. Пётр соскочил с коня, бросил Алексашке поводья. Среди тяжёлых валунов вскипала волна, пенилась, играла. Пётр по колено вошёл в воду, наклонился, зачерпнул полную горсть, плеснул в лицо и засмеялся, оборотясь к Алексашке. Вода была солона и обожгла губы, но Петру горечь та показалась мёдом...

Шафиров осторожно кашлянул. Пётр взял бумагу, прочёл написанное. Подумал: «На то французы должны пойти. Золото всем дорого. А в Карла они сейчас не шибко верят. Золото валить ему не под что... Золото под победы дают, а не под поражения. Надо давить на них. А Карл без денег задохнётся».

Вернул лист Шафирову, сказал:

— Вот так и бейте в одну точку. Не мытьём, так катаньем, а договор вырвать надо.

И согнулся. В низу живота резануло, как ножом.

* * *

Драгуны бегом через двор бросились, и Румянцев услышал, как звякнула выхватываемая из ножен шпага.

«Милые, — мелькнуло весело в голове у офицера, — ну что ж...»

И он даже фыркнул, как кот. Схватился за эфес, но тут же и осадил себя: «Нет, ребята, шалишь. Шпага мне ни к чему. То вам, баловства ради, вольно пороть друг друга клинками». Метнулся к карете, чуть в стороне стоявшей, выворотил оглоблю. Подкинул в руках: оглобля ничего себе была — крепкая. Разом решил: «Так-то сподручнее. Кто да кого оглоблей огрел — дело тёмное. Может, драгуны Гретхен какую ущипнули. Мужики, видать, по тому делу не слабые, вот и получили орясиной в лоб. А шпага — то уже серьёзно».

Первый из драгун, бросившийся на Румянцева — фехтовальщик, полагать, зело умелый, — выбросил приёмом хитрым клинок и достал бы офицера, но тот, минуты не сумняшеся, оглоблю поднял и ахнул драгуна по пышной шляпе. Петушиные яркие пёрышки, украшавшие шляпу, брызнули в стороны. Драгун руками взмахнул и сел на зад бесславно.

Второй, видя, что виктории дружок его не одержал, забежал к Румянцеву со стороны и хотел было ложным финтом сбить с позиции, но тот, и в том случае решив, что ни к чему манёвры сложные, оглоблей бойца императора германского огрел.

Но ударил не со всего плеча, а так, вполсилы, без потяга, дабы не зашибить мужика серьёзно, а только пыл охладить излишний. Драгун повалился на землю кулём мягким. Лёг спокойненько и ножками не дрыгнув, словно бы отдохнуть решил после застолья доброго.

«Эх, иноземщина, — подумал Румянцев, — любите вы покрасоваться со шпагой... А вот против дубины вам трудненько».

Бросил оружие немудрящее и к стене кинулся. Обдирая ладони, вскарабкался наверх, перевалил на улицу. Стукнулся каблуками о крепкие плиты мостовой, выпрямился, отряхнул плащ и пошагал, как ежели бы произошедшее минуту назад за стеной каменной не с ним приключилось, а с дядей чужим.

Как и в первый раз, проходя мимо дома, где царевича принимали, Румянцев фонарь стороной миновал, но к окнам и сейчас