Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Гаспар был искренне обрадован, но в глубине души его мучила тревога: не является ли эта внезапная перемена новой формой помешательства? Г-н де Бергонн угадал мысли юноши.

— Нет, нет, успокойся, я в своем уме. Не знаю, долго ли это продлится, но сейчас я совершенно здоров.

В невольном волнении молодой человек упал на колени, схватил руку маркиза и, плача, стал целовать ее. Удивленный Гюстав поднял юношу.

— Отчего эти слезы? Ты несчастен?.. Или мое выздоровление так сильно тебя взволновало?

— И то, и другое, сударь. Мне и радостно, что вы наконец здоровы, и грустно, что я отвергнут своим отцом.

— Отцом? А кто он?

— Всеми уважаемый человек. Он болен тем же, что и вы, и какая-то ошибка — мне неизвестно, чем она вызвана, — мешает ему признать меня своим сыном.

— Тебе следует броситься ему на шею.

— Но он может оттолкнуть меня.

«Вот как, подумал маркиз, — судьба не щадит никого; муки обманутой любви испытывают даже те, у кого нет досуга для нежных чувств. Этот юноша лишен отцовской ласки лишь потому, что какой-то упрямец вроде меня упорно продолжает страдать и ненавидеть, вместо того, чтобы забыть и простить…»

— Я поговорю с твоим отцом, — сказал Гюстав, — и постараюсь облегчить твою участь. Он узаконит тебя, а если помраченный рассудок помешает ему услышать голос крови, — не огорчайся! Тот, кто потушил светильник, властен зажечь его вновь!

Глава 33. Развязка

Аббат, как и накануне, находился в садике, когда Гаспар явился с приглашением от маркиза и рассказал о своих надеждах на близкое счастье. Донизон просиял: наконец-то его бедные друзья обрекут покой! Наконец-то муж примирится с женой, и — как знать, возможно, Гаспар будет признан сыном маркиза! Конечно, старый кюре примет участие в этом празднике прощения.

Было уже около трех часов; Гаспар вспомнил о письме, адресованном отцу, и простился с аббатом. На дорожке сада ему встретился какой-то незнакомец.

— Извините, что я помешал вашей беседе с глазу на глаз с природой! — сказал этот человек, подходя к аббату.

— Охотно вас прощаю, — ответил тот. — Вот как, сударь! — воскликнул вновь пришедший (это был не кто иной, как Максис де Понт-Эстрад). — Даже вы, человек почтенный, приносите истину в жертву банальной вежливости, которая заставляет нас лгать почти на каждом шагу!

— В чем же я солгал?

— Вы сказали, будто охотно прощаете меня, а между тем я вынуждаю вас оторваться от созерцания чудесной картины и обратить внимание на мою особу, хотя в ней множество физических и духовных недостатков… Признайтесь, что вы охотно послали бы меня ко всем чертям?

— Возможно, вы были бы правы, если не составляли исключения из большинства смертных, ибо — ведь я не ошибаюсь? — вы наш старый друг Понт-Эстрад?

— Вы все-таки узнали меня после стольких лет?

— По голосу, мой милый, он не так меняется со временем, как все остальное. А зрение у меня ослабело, я хорошо вижу только вдаль.

— Таков закон развития человеческого организма. Благодаря этому наш кругозор расширяется.

— Скажите лучше, что это признак нашей немощности. Он напоминает старикам, что пора устремить взор свой за черту земного бытия… — продолжал Донизон, усаживая посетителя рядом с тобой. — Однако, господин де Понт-Эстрад, мы разговариваем с вами так, словно расстались вчера!

— Привычка философствовать!.. Благодаря ей мы обошлись без обычных восклицаний: «Как вы здесь?» что означает: «А я-то думал, что вы уже на том свете!»; или: «Как, вы вернулись?», что следует понимать: «Мы отлично могли бы и впредь обходиться без вас!» Да, я здесь; я вернулся из Индии, ибо пришелся не по вкусу тиграм.

— Чудак!

— Если бы я остался таким же цивилизованным человеком, каким уехал, то добавил бы, что покинул страну солнца, диких зверей и алмазов исключительно для того, чтобы пожать вашу руку. Но, прожив несколько лет почти в первобытном состоянии, я позабыл все правила учтивости.

— Вы все такой же! Прошло столько времени, а ваш насмешливый нрав ничуть не изменился. Впрочем как бы вы там ни вспоминали обо мне, я рад этому письму и весьма вам признателен: такие люди, как вы мне нравятся.

— А мне такие, как вы, хоть я и не приехал специального для того, чтобы доставить себе удовольствие повидаться с вами.

— Другого такого оригинала не сыскать! Скажите же, что привело вас сюда? Я всегда готов оказать вам услугу.

— Это меня не удивляет, ибо вы — прекраснейший из людей, каких я знаю. Не потому ли вас и лишили места. Ведь вы по-прежнему верите, что род людской изменится к лучшему?

— Безусловно.

— Ну и на здоровье! Что касается меня, то я не верю что можно улучшить даже породу лошадей. Впрочем, не будем спорить на эту тему. Мне надо обсудить с вами, как помочь этому дурню Артона.

Аббат широко раскрыл глаза.

— Не удивляйтесь: я богат, как владелец Голконды[125]. У меня куча денег, — просто не знаю, куда их девать. Пусть они послужат благополучию тех, кого я люблю! Мне хотелось бы, чтобы ваш любимый ученик ни в чем не нуждался.

— Ну, так дайте ему денег.

— Пробовал уже, ничего не выходит. Представьте себе, этот крестьянин чувствует свое превосходство над другими людьми. И хотя кроме нужды оно ничего ему не принесло, мне понятна его гордость; ведь и я не принадлежу к числу тех, кто судит о способностях человека по количеству добытых с их помощью пятифранковиков. Но, черт побери, когда хочется есть, самолюбивые мечты — ничто по сравнению с ароматом капустной похлебки. Словом, как бы нам устроить, чтобы наш заядлый республиканец перестал нуждаться?

— Надо обеспечить его работой.

— Идея! Закажу ему несколько картин.

Аббат вздохнул.

— Не правда ли, это вполне подходящее занятие для нашего друга?

— Есть иное занятие, более полезное и для него, и для других.

— Какое же?

— При вашем богатстве, барон, вы могли бы вновь взяться за то дело…

— Понимаю, понимаю, неисправимый фантазер! Вам хотелось бы, чтобы я вместе с вами и Артона попытался продолжить в Сен-Бернаре затею маленького Бергонна, которая окончилась так, как всегда будут кончаться подобные прожекты, пока трудящиеся не станут сознательнее и умнее, пока они не столкнутся между собой и сами не освободят себя. Но, раз мы заговорили о Гюставе, скажите, как поживает Валентина? Могу ли я ее видеть?

Его голос дрогнул.

— Я уверен, — ответил аббат, — что память о вас живет в душе госпожи де Бергонн. Она будет рада видеть вас и пожать вашу руку. Я буду у нее вечером; пойдемте вместе.