Еще шла война - Пётр Львович Чебалин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алексей улыбнулся.
— А ты не смейся, я вполне серьезно, — строго предупредил старик.
— Я просто так… Как вас по-батюшке?
— Кузьма Гаврилович, Полынь.
— Мне, Кузьма Гаврилович, даже неловко, что вы говорите такое обо мне.
Шахтер пытливо посмотрел на него, собирая морщины на высоком лбу.
— Да я про тебя еще ничего и не говорил. Первый раз в глаза вижу.
— Как же, все время обо мне да о нашей шахте.
— «2-бис» шахта добрая, и люди там хорошие. Ну так что же?
— А зовут-то меня Нырков, Алексей.
Кузьма Гаврилович даже отшатнулся, пораженный такой неожиданностью.
— Да ты что… правду говоришь? — изучающе пристально разглядывал он своего спутника.
Нырков, немного смущенный, молчал.
— Ну, молодец! Хвалю!.. — Он сгреб руку Алексея в свои огромные жесткие ладони и стал изо всех сил трясти ее, приговаривая:
— Хвалю… Молодец, Нырков…
А когда немного успокоился, спросил:
— Значит, к другу едешь? И к нам бы надо, сынок, приехать. Твой опыт нашей шахте позарез нужен. Может быть, на обратном пути заглянешь, а?
— Я так думаю, Кузьма Гаврилович, что дело у вас не терпит.
Почетный шахтер насторожился. Нырков продолжал:
— А что, ежели сейчас вот прямо на вашу шахту поехать, а через недельку к Сергею? У него ведь дела не хуже моих. Решайте, Кузьма Гаврилович.
Старик, взволнованный, потянулся к спутнику, обнял его и троекратно расцеловал в щеки.
Когда подъезжали к станции Рощино, где находилась шахта «Каменка», и Алексей вместе с Кузьмой Гавриловичем стали собирать свои вещи, вошла студентка и, удивленная, сказала Ныркову:
— Вам же до Ростова ехать.
— Решил у Кузьмы Гавриловича вначале погостить, — загадочно улыбнулся он. — Кузьма Гаврилович как-никак постарше моего товарища и тоже друг боевой.
Девушка пошла провожать своих спутников. Сойдя с порожек вагона, Нырков сказал ей:
— На шахте Ленина встретимся. А увидите забойщика Нарыжного — кланяйтесь. Через недельку буду у него.
— От кого же кланяться? — вслед ему крикнула она.
— От Алексея Ныркова.
Студентка долго, пока не скрылась станция, смотрела вслед своим новым знакомым, хорошим друзьям…
1950 г.
Весна идет
Наука должна сойти со своего пьедестала и заговорить языком народа.
К. А. Тимирязев
I
Помогая колхозному кучеру запрягать лошадей, опытный конюх Опанас Андреевич Штанько деловито наказывал:
— Прибудешь к месту, попервах дай охолонуть коням, а позже и напоить можно. Да место поуютнее требуй для них. Гости небось первостатные.
Конюх говорил и все разглаживал коротко подстриженную бородку, будто без этого он не мог бы найти нужных слов. Затем, ласково потрепав по атласной шее вороного и заметив, как тот от удовольствия закрыл глаза, сказал:
— Любишь нежности, шельмец!
Когда все было готово к отъезду и кучер, собираясь в далекий путь, стал скручивать цигарку, старший конюх, отойдя в сторонку, еще раз с восхищением посмотрел на все сразу: и кони, и сбруя, унизанная медными пряжечками, и просторные расписные сани радовали глаз.
Постояв так с минуту и налюбовавшись всем вдоволь, конюх, очевидно, вспомнив что-то весьма важное для себя, вдруг нахмурился, извлек из потайного кармана полушубка аккуратно, вчетверо сложенный носовой платок, внимательно посмотрел на него и снова подошел к лошадям. Спустя минуту Опанас Андреевич с усердием стал тереть платочком по спине одну, затем другую лошадь. Вид у него при этом был озабоченный, даже строгий.
Пожилой кучер невысокого роста, с белесыми кустистыми бровями и порыжевшими от табака пшеничными усами Савва Кузьмич Лемешко, примостившись на козлах, наблюдал за конюхом с таким выражением на лице, будто все порывался сказать: «Кончал бы эту свою церемонию, пора ведь ехать…»
Конюх подошел к Кузьмичу и, доверительно поднося к его глазам платок, спросил:
— Видишь что-нибудь, Савва Кузьмич?
— Вижу. Чист, как снежинка.
— То-то ж… — протянул Опанас Андреевич и уже с заговорщицким видом сказал вполголоса: — Будешь там в конюшне, узнай, чисты ли у них лошади. Уважь, Кузьмич.
Пряча платок в карман полушубка, кучер пообещал Опанасу Андреевичу в аккуратности исполнить его просьбу и уже намотал вожжи на руки, чтобы трогать, как тот снова заговорил:
— Спору нет, новаторша у них — дивчина на всю область приметная. Ты уж помчи ее как следует быть, на полных рысях, чтобы обиды не заимела. А вот все ли у них в хозяйстве на высоте — это вопрос… — И конюх загадочно вскинул брови. — Ты, Кузьмич, позорче приглядывайся ко всему. Непорядок на заметочку бери, а что новенькое — на ус мотай. Пригодится.
Кучер в ответ многозначительно подмигнул, все, мол, понятно, и, довольный, что с беспокойным конюхом разговор закончен, лихо вскрикнул:
— Но-о, легкокрылые!
Через минуту лошади уже резво мчались по снежной дороге, блестя подковами; чесаные гривы развевались по ветру.
Опанас Андреевич, пока сани не скрылись из виду, смотрел им вслед, думал: исполнит ли Кузьмич его наказ, не забудет ли?..
Сани то и дело заносило в стороны. Они ударялись полозьями о кочковатые обочины дороги. Но Кузьмич надежно восседал на облучке: такого не сбросишь. Это был лучший кучер в колхозе. Он знал все дороги, куда бы они ни вели от Красного села, в каких бы лесочках и балках ни прятались и как бы хитро ни переплетались между собой. Все значительные выезды, какие только были у колхоза, числились за Саввой Лемешко. Как только стало известно, что бригадир полеводческой бригады колхоза имени Ленина Галина Бойко согласилась приехать в артель «Светлый путь» поговорить с народом об опыте работы по выращиванию сортовой пшеницы, председатель наказал Кузьмичу ладиться к отъезду.
Два дня готовился колхозный кучер. Сани, сбруя — все было не меньше десяти раз тщательно проверено, опробовано руками самого кучера. Ни прочность, ни изящество отделки саней и сбруи не вызывали сомнений ни у него, ни у старшего конюха. И только когда дело дошло до того, каких запрягать лошадей и сколько — пару или приспособить еще и пристяжную, — тут-то и закипел спор у Кузьмича со старшим конюхом.
Опанас Андреевич, хороший знаток пород, усердно советовал ехать не иначе, как на буланых, так как это скакуны редкостной крови, и вряд ли такие
