ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ - Элизабет Джордж

Крессуэлл-Уайт закрыл папку, жестом указал своим посетителям на стулья рядом с камином и ответил:

— Будь моя воля и будь в нашей стране другие законы, она была бы повешена. Это чудовище. А все свое свободное время я посвящаю изучению таких чудовищ.

— Что она сделала? — спросила Либби.

— Убивала детей и бросала их тела в болота. Ей нравилось записывать на магнитофон их мучения. Перед тем как убить, она и ее приятель издевались над ними.

Либби сглотнула. Крессуэлл-Уайт глянул на часы с недвусмысленным выражением лица, но смягчил свое действие, обратившись к Гидеону со словами:

— Я слышал о вашей матери в новостях по радио. Глубоко сочувствую вам. Полагаю, ваш визит в какой-то степени связан с этим. Чем могу быть полезен?

— Мне нужен ее адрес.

Гидеон произнес это так, как будто всю дорогу от Чалкот-сквер только об этом и думал.

— Чей?

— Вы ведь должны знать, где она сейчас. Вы ее упрятали за решетку, так что вам должны были сообщить, когда ее выпустили, а я знаю, что она на свободе. Я пришел только за этим. За ее адресом.

Либби мысленно сказала ему: «Эй, Гид, поосторожней-ка здесь».

Крессуэлл-Уайт, очевидно, подумал примерно то же самое, только выразил это по-другому. Он свел брови и спросил:

— Вы спрашиваете меня про адрес Кати Вольф?

— Он у вас есть? Я уверен, что есть. Неужели ее отпустили, не сообщив вам, куда она направляется?

— Зачем вам нужен ее адрес? Не примите мои слова за подтверждение того, что он мне известен.

— Ей кое-что причитается.

Либби подумала: «Ну, это уж совсем через край». Тихо, но настойчиво она шепнула ему:

— Гидеон, что ты! Это же дело полиции, не твое.

— Она вышла из тюрьмы, — продолжал Гидеон, обращаясь к судье, как будто Либби ничего не говорила. — Она вышла из тюрьмы, и ей причитается. Где она?

— Я не могу вам этого сказать. — Крессуэлл-Уайт нагнулся вперед, потянувшись к Гидеону. — Я знаю, что вы понесли тяжелейшую утрату. Вся ваша жизнь, вероятно, была процессом восстановления после того, что она совершила. Богу известно, что время, проведенное ею в тюрьме, ни на йоту не уменьшило ваших страданий.

— Я должен найти ее, — сказал Гидеон. — Это единственный способ.

— Нет. Послушайте меня. Это неверный путь. О, это кажется правильным, и я понимаю ваши чувства: вы бы проникли в прошлое, если бы могли, и разорвали бы ее на части до того, как все произошло, чтобы не дать ей нанести вред, который в реальности она причинила вашей семье. Но этим вы добьетесь столь же мало, сколь мало добиваюсь я, когда слышу вердикт присяжных; да, я знаю, что выиграл, но в то же время я проиграл, ведь я ничего не могу сделать, чтобы вернуть мертвого ребенка. Женщина, забирающая жизнь у ребенка, — это худшая разновидность демонов, потому что она могла бы давать жизнь, а не отбирать. Отбирая жизнь, когда ты можешь подарить ее, ты совершаешь преступление более тяжкое, чем какое-либо другое, и для него ни одно тюремное заключение не будет слишком долгим, ни одно наказание — даже смерть — не будет достаточным.

— Нужно все исправить, — сказал Гидеон. В его голосе было не столько упрямство, сколько отчаяние. — Моя мать мертва, разве вы не понимаете? Необходимо исправить то, что случилось, и это единственный способ. У меня нет выбора.

— Есть, — возразил Крессуэлл-Уайт. — Вы можете выбрать иной путь, чем тот, по которому пошла она. Вы можете поверить тому, что я говорю вам, потому что мои слова основываются на десятках лет опыта. Для такого рода вещей, Гидеон, мести не существует. Даже в те времена, когда смерть была законной и возможной, она и тогда не являлась отмщением.

— Вы не понимаете.

Гидеон закрыл глаза, и Либби испугалась, что он сейчас заплачет. Она хотела сделать что-нибудь, чтобы не дать ему расклеиться и еще больше унизить себя в глазах человека, который практически не знал его и, следовательно, не мог понять, как тяжело дались Гидеону последние два месяца. Но еще ей хотелось как-то сгладить ситуацию, на тот дурацкий случай, если с немецкой девицей действительно что-то случится в ближайшие несколько дней, ведь тогда Гидеон станет первым человеком, на кого падет подозрение после таких высказываний прямо в Темпле. Не то чтобы она думала, будто Гидеон в самом деле может сделать что-нибудь эдакое. Он всего лишь говорит, он ищет что-нибудь, отчего ему станет легче, отчего ему перестанет казаться, будто его мир разваливается на куски.

Негромким голосом она обратилась к юристу:

— Он не спал всю ночь. А в те ночи, когда умудряется заснуть, ему снятся кошмары. Он видел ее, понимаете, и…

Крессуэлл-Уайт выпрямился и стал уточнять детали, явно насторожившись:

— Катю Вольф? Она связывалась с вами, Гидеон? Условия ее освобождения запрещают ей связываться каким-либо образом с членами вашей семьи, и, если она нарушила эти условия, мы сможем…

— Нет-нет. Свою маму, — остановила судью Либби. — Он видел свою маму. Но он не знал, кто она такая, потому что не видел ее с самого детства. И это не дает ему покоя с тех самых пор, как она… как ее… то есть… убили.

Она опасливо глянула на Гидеона. Его глаза по-прежнему были закрыты, он мотал головой из стороны в сторону, как будто не хотел верить, что с ним все это происходит, что он оказался в таком положении, когда ему приходится умолять юриста, которого он даже не знает, нарушить какое-то правило и выдать нужную Гидеону информацию. Этот юрист ничего ему не скажет, Либби даже не сомневалась. Крессуэлл-Уайт ни за что не станет подносить Гидеону няню-немку на блюдечке и рисковать тем самым собственной репутацией и карьерой. Это и к лучшему, между прочим. Чтобы окончательно испортить свою жизнь, Гидеону только и не хватает получить доступ к женщине, убившей его сестру и, может быть, его маму.

Однако Либби всей душой понимала, что он чувствует, по крайней мере ей казалось, что она понимает. Ему кажется, будто он упустил единственный шанс хоть как-то искупить некий свой грех, за который ему приходится расплачиваться потерей музыки. Да, вот к чему все в конце концов сводится — к его скрипке.

Крессуэлл-Уайт произнес:

— Гидеон, Катя Вольф не стоит того времени, какое потребуется на ее поиски. Эта женщина показала, что она не способна на раскаяние, она была так уверена в своей безнаказанности, что даже не пыталась объяснить или оправдать свои действия. Ее молчание говорило: «Пусть сами доказывают, что у них есть против меня дело», и только когда стали всплывать все факты — старые травмы на теле вашей сестры, которые зажили без лечения, только подумайте! — и когда она услышала приговор, только тогда она решила, что нужно защищать себя. Только представьте себе, каким должен быть человек, который отказывается от сотрудничества, отказывается отвечать на элементарные вопросы по делу о смерти ребенка, находившегося под ее присмотром. Сделав свое первое и последнее заявление, она не проронила ни слезинки. Она и сейчас не плачет. Этого от нее никто не дождется. Она не такая, как мы все. Те, кто убивают детей, не люди.

Либби с тревогой и надеждой ждала, какое впечатление произведет пламенная речь Крессуэлл-Уайта на Гидеона. Однако когда он открыл глаза, поднялся и заговорил, ее охватило отчаяние.

— Дело вот в чем: раньше я не понимал, а теперь понял. — Он говорил так, будто слова Крессуэлл-Уайта для него ничего не значили. — И я должен найти ее.

Он двинулся в сторону двери, подняв руки ко лбу, как будто собирался осуществить наконец свое намерение — вырвать мозг из головы.

Крессуэлл-Уайт сказал Либби:

— Кажется, он нездоров.

На что она ответила:

— А то, — и пошла вслед за Гидеоном.

Дом Рафаэля Робсона в Госпел-Оук стоял на одной из самых оживленных улиц района. Он оказался огромным, обветшалым эдвардианским зданием, срочно требующим ремонта. Садик по фасаду прятался за живой изгородью из тиса; подойдя ближе, Линли и Нката увидели, что частично он уже засыпан гравием, превращаясь в паркинг. На гравии стояли машины — грязный микроавтобус, черный «уоксхолл» и серебристый «рено». Линли сразу определил, что «уоксхолл» недостаточно стар, чтобы попасть под подозрение в двух наездах.

Они стояли на крыльце перед входной дверью, когда из-за угла здания вышел человек и, не замечая их, направился к серебристому «рено». Линли окликнул его, и мужчина остановился, замерев с протянутой рукой, в которой болтались ключи от автомобиля.

— Вы не Рафаэль Робсон, случаем? — спросил его Линли и показал свое удостоверение.

Мужчина был непривлекателен. Волосы мышиного цвета были тщательно зачесаны от левого уха через весь череп направо, отчего волосы и лысина под ними напоминали неудачный рисунок акварелью — криво нарисованную решетку. Его кожу покрывали пятна — последствия слишком частых отпусков, проводимых на Средиземноморье в августе, а плечи густо усыпала перхоть. Он бросил равнодушный взгляд на удостоверение Линли и сказал, что да, он и есть Рафаэль Робсон.