Филологические сюжеты - Сергей Бочаров

С. Б.: И на детей этих первых стипендиатов распространялась акция?

А. В.: Да, получилось так, хотя потом был кризис, и чешское общество начало кричать, ведь прошли те пять лет, но русские гимназии и детские сады, в которых были дети этих молодых, действовали до 1945 года.

С. Б.: Даже под немцами?

А. В.: Даже под немцами оставались русская реальная гимназия и детские сады. Не было высших училищ, университетов, но и чешских не было, их немцы закрыли в 1939–м, оставались только немецкие. Но русская гимназия в Праге существовала. В 45–м году уже её смели Советы, а не чехи.

С. Б.: И на Вас это тоже распространялось, когда пришло Ваше время?

А. В.: Когда пришло моё время, гимназии уже не было. Я 1936 года рождения. Но моя сестра на 6 лет старше ходила в русскую гимназию на Панкраце. Самая известная и большая гимназия была в Моравской Тшебове, её стараниями Аделаиды Владимировны Жекулиной (бабушки Жекулиной) перевезли из Константинополя не только со всеми учениками, но и с поварами. История этой гимназии – это была моя тема в педагогическом институте Академии наук, где я раньше работала.

М. З.: Приход Советов дотронулся до Вашей семьи?

А. В.: Естественно, дотронулся. Потому что это был конец жизни моего деда. Ещё я забыла сказать, это важно. Он не только был директором института, он был председателем чехословацкой секции объединения казаков Дона, Кубани и Терека. Это была в основном материальная поддержка своих в разных странах. Председателем объединения был атаман Богаевский, он сидел в Париже. Дед содействовал переводу Донского исторического архива из Белграда в Прагу, этот архив стал частью русского заграничного архива и тоже попал после войны в Москву.

С. Б.: Так что для наших в 45–м это могло быть причиной или поводом его брать? Одно название каково: казаки Дона, Кубани и Терека.

А. В.: Да, но посчитайте, сколько лет было деду, если он родился в 1872–м.

С. Б.: Семьдесят три.

А. В.: Я член общества Быстрова, которое пытается добиться – нет, не реабилитации – зачем нам это, – а разъяснить судьбу. Потому что никто у вас не сказал – да, мы их арестовали, вывезли, осудили, они там умерли, это никто не сказал. Мы в этом обществе смотрели на возраст арестованных в 45–м. Дед мой принадлежал к довольно узкому слою самых старых арестованных. Основная масса – лет от 45 до 55–ти. Ещё старше деда был князь Пётр Долгоруков, ему было 79. Он был председателем разных обществ, комитета по организации дней русской культуры, юбилея Пушкина в 1937–м, один из лидеров кадетской партии. Младший брат его Павел был наивный русский дворянин, в Париже, и оттуда в 20–е годы ушёл, перешёл советскую границу, ушёл в СССР и там погиб.

С. Б.: Это ведь «Подвиг» Набокова? Прототип? В подробностях не очень похоже: Павлу Долгорукову было уже 60, когда он в 1926–м ушёл в СССР и в 1927–м был расстрелян в Харькове. Но эта история прошумела тогда, и Набоков сразу после писал свой «Подвиг».

М. З.: И как это было, когда их брали?

А. В.: Они здесь сидели и говорили: это нас не касается, мы ни в чём не виноваты перед отечеством, это была первая теория. Вторая теория: мы слишком стары, и третья: у нас чешское гражданство, мы чешские граждане. А у кого не было чешского гражданства, были нансеновские паспорта, признанные во всей Европе, кроме Советского союза. И у деда был нансеновский паспорт.

М. З.: И как приходил СМЕРШ?

А. В.: У него были списки, и их нетрудно было составить: в Праге было сначала советское торгпредство, с 1936–го посольство, а эмиграция не скрывалась, веря в чехословацкую демократию, а о НКВД у них было очень наивное представление. Но есть и версия, что были кое—какие наводчики из своей среды. Мне было девять лет, и многое проходило мимо меня, это не было на моих глазах, у деда была своя квартира, он с нами не жил.

С. Б.: И его судьба?

А. В.: О ней мы не знали до 1992 года, хотя вначале были всякие письма, запросы, международный Красный крест вступался. Это было в 1945–1948–м, когда можно было ещё куда—то обращаться – в Министерство иностранных дел, в Красный крест, потом уже было нельзя, после февраля 48–го. А в 92–м общество Быстрова подало официальный запрос – через посольство в Москву – со списком арестованных, и всё—таки мы получили кое—какие ответы. О деде – что его арестовали 20 мая 1945–го, осудили в июле.

С. Б.: Где судили?

А. В.: В пересылочной тюрьме, без указания места. Приговор – 8 лет (ему было 73) в исправительно—трудовом лагере. В августе он умер от воспаления легких, так что всё это заняло три месяца. И сообщили, что полностью реабилитирован в 1991–м – кому они сообщили это? Когда уже некому было сообщить, все умерли – жена и все детки, только вот внучке.

С. Б.: А про других что сообщили?

А. В.: О четверти или трети из списка ничего не ответили, в том числе о князе Долгорукове, самом старшем, о последнем российском после от Временного правительства, Рафальском. Советская сторона просила, чтобы наш запрос был конкретным: вы нам скажите, кого и когда мы арестовали, и мы поищем, а то у нас их столько… Понимаете, мы были должны им это о них сообщить.

М. З.: Сколько официально было признано расстрелянных? А. В.: Кажется, только трое.

С. Б.: Но часто сообщали ложные сведения и о дате, и о причине смерти. Как была официальная дата – 1943 – в том числе как дата смерти Павла Флоренского, и только недавно признали, что он был расстрелян в 1937–м.

А. В.: Надо сказать, что немцы в этом отношении были аккуратнее – как правило, сообщали родным и посылали даже ложку пепла.

С. Б. Не знаю, что жутче.

А. В. Да, но там по крайней мере можно было узнать о судьбе. С. Б.: Сколько было всего арестовано?

А. В.: Этого я не знаю. Мы подали приблизительно 300 имен, но это только часть, ведь прошло столько лет, у многих не было уже родственников, многие были холостяки, потом большинство в нашем списке были пражские, а русские жили не только в Праге. Сколько было всего, уже не узнать.

С. Б: И о Беме ничего не ответили?

А. В. О Беме тоже ничего не ответили. У нас на каждого был поименный лист, и требовали ответа: арестован кем, на основании чего, осуждён когда, там были и вопросы как бы наивные, о которых мы знали, что они наивные, но с точки зрения чешской или европейской юриспруденции они были законные: какие были свидетели обвинения, свидетели обвиняемого. Знали, конечно, что ничего такого не было. Ответы были очень простые: у большинства измена родине – им засчитали в 1945–м 1920–й год, – а также членство в белогвардейских организациях – а, конечно, все студенты были членами каких—нибудь бесчисленных организаций – молодежных, сокольских, хоров каких—нибудь – это тоже считалось.

С. Б.: Анастасия Васильевна, а когда Вы занялись вашей эмиграцией?

А. В.: Когда была молода, то не занималась этим, многое проходило мимо ушей. Занялась с конца 60–х годов, когда начала семья умирать и поколение уходить, и я поняла, что случилось с дедом и со многими. Всё же у вас в России узко интересуются эмиграцией – только эмиграцией как таковой. Ничего не знают о чешской среде, а русские становились частью этой среды, об экономических условиях жизни, а эти условия определяли жизнь эмиграции. Здесь, например, готовились специалисты, которые работали потом в других странах – врачами в Южной Америке, во французских колониях в Африке. Чешские власти давали деньги на дорогу. Вот, например, дядя Юра – окончил здесь чешский техникум по специальности сыроварение и работал потом на юге Франции со здешним дипломом, который считался престижным.

О том же – об особом характере чешской эмиграции, об эмиграции и чешской среде – говорил Владимир Николаевич Быстров, основатель общества «Они были первыми». Мы встретились в Славянской библиотеке, и он подвёл меня к стендам с небольшой выставкой к столетию Константина Чхеидзе, автора шести романов, имевших здесь успех в переводе (он и в Чехословакии писал по—грузински, и читателей даже в переводе привлекало сочетание грузинского бытового колорита с особой национальной мистикой), и неопубликованных мемуаров, писателя, у нас в России не известного. На одном из стендов – фотографии и романы самого Чхеидзе, на другом – знаменитого евразийца Петра Савицкого (с ним Чхеидзе издавал евразийский журнал, а сам Савицкий до 1945–го был директором русской гимназии в Праге, до того как наши его увезли в лагерь вместе с прочими, а по возвращении в Чехословакию его уже здесь ещё раз посадили; а его другу Чхеидзе при аресте в том же 45–м было предъявлено его евразийство как криминал), третий стенд посвящен Николаю Фёдорову, которым Чхеидзе увлекался и собрал целый фонд фёдоровских материалов и литературы о Фёдорове – это происходило в Праге задолго ещё до начала фёдоровского движения у нас здесь в Москве.

B. Б.: Чехословацкая межвоенная демократия была образцовой в Европе. Русская эмиграция платила чешскому обществу тем, что считала себя его частью и работала для него. Ведь кроме Кондакова и Кизеветтера или Аверченко это были инженеры, экономисты, строители, мой отец был юрист. Этот основной массив интегрировался в чешское общество, в здешнюю культурную среду, здесь не было русского землячества. Сугубо русская эмигрантская среда поедает себя – посмотрите, что было и есть до сих пор в Париже.