На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Общества предпринимают попытки «прививать» ребенка от подобных вещей. Я думаю, что обрезание родилось как мера по предотвращению того, чтобы мальчик мог стать жертвой своего отца. В еврейском обществе обрезание становится как бы знаком: отец желает, чтобы ребенок расстался с крайней плотью в знак того, что они равны перед Богом и что мальчик этот не является полной принадлежностью своего отца, как овца из стада. Сын Исаака предохранил себя против прародительского жеста Авраама, предложившего Богу своего единственного сына в качестве лучшей овцы из своего стада. Бог остановил его руку, удовлетворившись агнцем. Общество может ограничить собственнические права родителей на своих детей и даже спасти ребенка от того, что мать или отец полностью им завладеют. Закон евреев отдавал ребенка в безраздельную власть его родителей. Христос же сказал взрослым: «Пустите детей приходить ко Мне…»[213], вместо – оставьте у себя. И это было перерождением отношений, принятых в обществе.

И когда Христос говорит: «Я разделю семьи…»[214] – то не исключено, что это говорится именно для того, чтобы спасти потомство от рабского подчинения родителям. «Сын да оставит отца и мать своих, дабы соединиться с женой своей…»[215] – говорится в Библии.

В христианском средневековом обществе ребенка очень рано забирали от матери. Не делалось ли это для обеспечения умственной гигиены ребенка? Конечно, обо всем этом трудно судить теперь.

Современные родители не считают себя виноватыми: «Теперь жизнь такая, что родители детям не очень-то и нужны: школа, улица, телевизор… Даже малыши обходятся…» Но не нужно, чтобы при этом родители продолжали думать, что происходящее несет в себе для них большое зло – многие исторические общества разрешали именно детям бóльшую, по сравнению со взрослыми, свободу, не ограничивали их родовым ремеслом, разрешали участие в жизни различных братств.

Это вовсе не плохо – обуздывать родительскую власть. Иначе ребенку могут грозить несоизмеримые с его возможностями требования материальной поддержки со стороны родителей, что его душит, или еще того хуже – родители требуют от него (или от нее) постоянного присутствия. Зависимость от своих родителей, которая внушается детям как добродетель повиновения родителям, является выражением ничем не управляемой родительской власти.

В семьях садистски относятся к детям для того, чтобы спастись от собственных страданий. И часто это сопровождается попустительством со стороны одного из супругов. Это встречается отнюдь не только в плохо обеспеченных семьях, хотя существуют подобные случаи и в семьях бедняков. Речь в этом случае идет о нарушениях символических взаимоотношений семьи угнетаемого ребенка с социальной группой, к которой эта семья принадлежит.

Та неограниченная сила, что руководит ребенком, делает необходимой, организующей для него встречу не со своим сверстником, а со взрослым, даже пожилым человеком – дедушкой для мальчика или бабушкой для девочки. Этот пожилой человек, проживший свою взрослую жизнь, предоставляет ребенку образ идеальной безопасности: если он смог дожить до такого возраста, значит, смог стать либо отцом, либо матерью. И даже если писатели пускаются в воспоминания о своем детстве, то оживляют они в своем воображении детей, которым уже скоро будет десять. Роман, посвященный взаимоотношениям между малышом до пяти лет и взрослым, еще ждет своего писателя. Другой возможности, кроме психоаналитического сеанса, рассказать о том, что происходило до четырех-пяти лет их жизни, большинство детей не имеют, а это время, когда могли нанести ребенку раны, которые так и не затянулись.

Психоанализ после Фрейда открыл, что в 6–7 лет происходит торможение всего того, что было пережито в детстве, отталкивание этого пережитого на более зрелый возраст. И как раз дети, рожденные такими родителями, которые «забыли» собственные детские страхи и страдания, вновь выводят их на поверхность в том самом возрасте, когда это происходило с их родителями; именно дети выявляют то, что было некогда заторможено родителями и не нашло символического воплощения.

Неразрешимая загадка жизни

Первоначально в выявлении истории субъекта психоанализ не заходил за грань «разумного (до 8, 9 лет) возраста». Затем в сферу его интересов попал ранний возраст. Теперь начинают задумываться, что очень важна жизнь in utero и именно она играет если не определяющую, то весьма важную роль в возникновении неврозов, а также в закладке психофизического здоровья индивидуума.

Сначала исследовали Оно; затем центральным звеном изысканий стало «собственное Я» (moi). Ускользало «я» (je). Однако именно эта реальность, созидающая отношения треугольника, образует поворотный момент в психоанализе. Новый подход позволяет выявить истинную символическую природу здоровья, а также природу неврозов и психозов, он позволяет рассматривать тело как непроговоренный язык, выявить свойства плохо разрешенного эдипова комплекса, нарциссизма, навязчивых идей, их способности передаваться от родителей детям, что может влиять на многие поколения. Зарождение невроза уходит в историю родителей, если не родителей родителей.

Тело ребенка само – язык, представляющий историю родителей. Эмбрион сопротивляется посредством гуморальных[216] реакций. Когда пустая речь[217] высвобождает их, выявляет психотические моменты, тело с себя их смывает. Таковы установки новой метафорической интерпретации психосоматических заболеваний первых лет жизни. Возьмем, например, неблагополучную беременность. Даже если мать преодолела все трудные моменты, справилась с ними, это не значит, что пережитое ею на ребенке не отразилось. В то же время не исключается и возможность иного: мать пережила в период беременности депрессию, а ребенок может родиться здоровым, потому что он in utero боролся с материнской депрессией, старался ее компенсировать. Таким образом, здесь нет прямой причинно-следственной связи. Такова новая диалектика.

Что же такое «я»? Это грамматическое «я» (je) – метафора субъекта, жаждущего воплощения? Но какова его природа? Без сомнения, больше метафизическая, чем физическая. По-видимому, существуют отношения «я» с другими субъектами, мистифицированными и преданными «своим Я». «Собственному Я» суждено исчезнуть. Тогда как «я» (je), представляющее глагол «существовать, быть» (être), проявляется с абсолютно чистой динамикой, каким бы ни был порок его динамического проявления, индивид служит исключительно этнической группе и равновесию вида. Но если «я» есть материализация генетической энергии, то смерть индивида с этой точки зрения – не что иное как перенос этой энергии.

Если идти дальше в этом направлении, то в свете этого понимания так называемые критерии, по которым общество могло бы решать, быть данному человеку или нет, не выдерживают никакой критики. «Я» (je) вполне может инкарнироваться в индивидуум, несмотря на все его физические пороки. В этом случае желание зародыша жить и выжить является определяющим и берет верх.

В последние годы группы гинекологов и акушеров стали специализироваться на зачатии in vitro[218] . Так они отвечают на требование бездетных пар, которые очень хотят иметь детей. То, что с опасным упрощением пишут о «детях из пробирки», влечет за собой разговор о сверхмогуществе медицины. И тем не менее, обеспечивающие своими лабораторными манипуляциями встречу двух гамет – женской и мужской, и трансплантацию эмбриона в материнскую матку, – не более остальных представителей рода человеческого знают о рождении жизни. И не ученый в этом случае дает жизнь, делает ребенка. Он знает не более, чем родители во время оплодотворения естественным путем.

Тем не менее, эти опыты приводят тех, кто ими занимается, к новым размышлениям и к вопросу, который кажется им главным: «Когда эмбрион, зачатый in vitro, становится человеком? В какой момент происходит «переход» от животной жизни эмбриона к той дифференциации, которая и делает из нас людей?». Вдохновители одной из таких исследовательских групп в госпитале Беклера, доктор Жак Тестар, например, называют себя представителями «медицины желания». «Ибо, – говорят они, – лишь по желанию родителей эмбрион, зародившийся in vitro, рождается человеком».

Не понимаю, что такое «медицина желания», когда что такое желание, так и остается неразгаданным. А что такое жизнь? Это невозможно увидеть, даже с помощью самых совершенных приспособлений. Никто из этих ученых не может сказать, что он дает жизнь in vitro. Разве только: «Я присутствую при обмене энергиями двух гамет». В психоанализе известно, что жизнь и является желанием. Только желание жить исходит в данном случае не от родителей, а от того, кто рождается. При зачатии, призываемый или нет, он, жаждущий жизни, обретает свое тело. Мы по-прежнему не знаем, что значит инкарнироваться для существа, являющегося языком желания двух индивидуумов, которые, дав жизнь, могут воспользоваться потенциальными возможностями этого существа стать человеком. Таким образом, противоестественно наделять желание зачавших и воспитывающих родителей властью давать и поддерживать жизнь ребенка. Не надо обманываться детской фразой: «Я не просил, чтобы меня рожали». Такой отказ исходит зачастую от слишком беспомощного подростка, родители-«пожиратели» которого сумели иссушить в нем даже источник желания. Оно стало изменять этому подростку настолько, что, оглядываясь на свое прошлое, он готов заявить, что другие решали – зачать его или нет, рождаться ему или нет и жить ли. Правильно принять младенца – это прежде всего выразить уважение к его желанию прийти в этот мир, а значит – принять его таким, какой он есть, похож он или нет на того, кого мы любим. Новорожденный приносит с собой в мир новую энергию. Если не мешать ему развиваться и дать возможность ее использовать – она осветит все вокруг, и ребенок будет счастливо расти. Он будет изо дня в день по крупицам создавать то, что будет поддерживать его жизнь и отвагу родителей, если только у него сохранится желание жить.