Полководец - Владимир Карпов

Они провели у нас несколько часов. Почти все это время было занято тем, что я подробно докладывал, а вернее – просто рассказывал о сентябрьском Новороссийском десанте. Начальник Оперативного управления Генштаба задавал много вопросов, его интересовали и детали. Слушая меня, Штеменко вел записи, делая это как-то необычайно легко и быстро. Мне даже подумалось, что он либо владеет стенографией, либо пользуется собственной системой условных сокращений, как это бывает у опытных журналистов.

Не знаю, какое отношение имел к этому приезд Штеменко и Щербакова, но на следующую ночь я получил телеграмму командующего флотом: «Немедленно прибыть Темрюк». Из Темрюка машина доставила меня к одному из причалов на косе Чушка, а оттуда бронекатер переправил на крымский берег. Оказалось, что мне надлежит явиться к представителю Ставки».

Для того чтобы лучше запомнилось, прошу читателей заметить: приезжал «представитель Генштаба», вызывал телеграммой «командующий флотом». Куда вызывали? К «представителю Ставки».

Читаем дальше:

«Знакомый уже генерал Щербаков провел в блиндаж к маршалу. Кроме К. Е. Ворошилова там находились вице-адмирал Л. А. Владимирский и генерал-лейтенант И. В. Рогов.

Ворошилова я не видел с Балтики – больше десятка лет. Климент Ефремович заметно постарел, побелели виски, но глаза были такими же живыми, движения быстрыми. Встретил меня он приветливо и, задав два-три вопроса, протянул папку с бумагами:

– Готовится одна операция. Познакомьтесь с планом и доложите свое мнение.

Это был план высадки тактического десанта на севере Керченского полуострова, у мыса Тархан, с целью содействовать частям Приморской армии в прорыве обороны противника на этом направлении. Высадка десанта возлагалась на Азовскую военную флотилию. «А при чем тут я?» – думалось мне, когда, устроившись в одной из армейских штабных землянок недалеко от маршальского блиндажа, занялся изучением плана. О том, что командующий флотилией контр-адмирал С. Г. Горшков болен, мне почему-то сразу не сказали».

Как видим, при всей этой подготовительной работе Петров не присутствовал. Самоустранился? Нет, он знал о подготовке десанта, но не мог останавливать или отменять действия представителя Ставки. Да и причин к возражению не было, никто не знал, как пройдет операция, и, тем более, не предвидел такой оценки ее Верховным Главнокомандующим.

Как видно из дальнейшего рассказа Холостякова, план, который вручил ему Ворошилов, был составлен не в штабе Петрова, а в штабе флотилии. И когда началась высадка десанта, огневую поддержку осуществлял Холостяков, он прямо говорит: «Поддерживающей артиллерией я распоряжался сам и ввел ее в действие…» Но продолжу цитату из книги контрадмирала:

«Нелегко судить об отраженном в оперативных документах замысле, когда на это дано ограниченное время, а ты к тому же не имеешь собственного, почерпнутого не из бумаг представления о конкретной обстановке. Но план высадки десанта, обстоятельно разработанный в штабе флотилии, который возглавлял капитан 1-го ранга А. В. Свердлов, производил солидное впечатление: как будто все, что надо, предусмотрено, все, что возможно, учтено (как затем выяснилось, была уже проведена практически и вся подготовка к высадке). Вызванный вновь к Ворошилову, я доложил, что это хороший, серьезный план.

– И вы действовали бы по нему, если бы высаживать десант поручили вам? – спросил Ворошилов.

– Может быть, внес бы небольшие поправки, ближе ознакомившись с обстановкой.

На том меня Ворошилов и отпустил. Однако вернуться в Новороссийск командующий флотом не разрешил, приказал задержаться в Темрюке. Под утро 1 января, едва мы, встретив наступивший 1944 год, улеглись спать, Иван Васильевич Рогов разбудил меня, чтобы объявить приказ: командиру Новороссийской военно-морской базы контр-адмиралу Холостякову вступить во временное исполнение обязанностей командующего Азовской военной флотилией.

Для высадки у мыса Тархан азовцы подготовили все исправные десантные средства, какими располагали, – до сорока тендеров и мотоботов, несколько сторожевых и бронекатеров, другие малые корабли. Армия посылала в этот десант 166-й гвардейский полк Героя Советского Союза Г. К. Главацкого – тот, что в сентябре высаживался у станицы Благовещенской.

Тарханская высадка не раз откладывалась – и из-за неготовности войск к согласованному с нею наступлению на суше, и из-за неподходящей погоды. Впору было отменять ее и в ночь на 10 января: накануне над морем висел непроглядный туман, а теперь угрожал разыграться шторм. Однако новая отсрочка считалась невозможной, приказ был категорическим, и десант пошел.

От кордона Ильич, где корабли приняли на борт войска, до мыса Тархан всего около пятнадцати миль. Но для тихоходных, низко сидящих в воде тендеров и мотоботов это не пустяк, когда их начинает трепать и захлестывать волна. А волнение усиливалось с каждым часом, все более замедляя движение отрядов.

Высадка сдвинулась на утро – это было уже не по плану. И почему-то запаздывали с Кубани эскадрильи 4-й воздушной армии. Поддерживающей артиллерией я распоряжался сам и ввел ее в действие, как только противнику стали видны приближающиеся суда. Участок высадки у Тарханского залива просматривался с передового НП близ Юракова Кута, где находилась опергруппа штаба флотилии и куда ночью перебрались мы с членом Военного совета Алексеем Алексеевичем Матушкиным. Обрабатываемый артиллерией берег, белый от только что выпавшего снега, густо почернел.

Несмотря ни на что, высадка в целом прошла успешно…

А пока десантные отряды возвращались в свои базы, сила шторма достигла шести-семи баллов. С некоторых терпящих бедствие ботов пришлось снимать команды. Велся поиск нескольких пропавших…

Еще перед высадкой, когда только начинало светать, на наш НП неожиданно прибыл К. Е. Ворошилов…

Ворошилов был очень недоволен задержкой кораблей с десантом, хотя и видел, что творится на море. Когда же высадка удалась, настроение у него резко переменилось. Он называл моряков героями, от души жал нам руки. Радость, как и неудовольствие, проявлялась у него несдержанно, горячо».

Вот так проходила операция, кто ее готовил и ею руководил – все названы.

О том, какие были потери в людях, сколько утоплено плавсредств, как искали и спасали команды мотоботов, – обо всем этом стало известно Верховному. И гром грянул. Есть такое слово – «громоотвод». Оно не совсем точно отражает выполняемые этим прибором функции. Не гром он отводит, а молнии в него ударяют. Я вспомнил об этом в связи с тем, что постигло Петрова. В него-то и гром и молния ударили – снять и разжаловать!

Нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов в аналогичной ситуации – тогда, когда были потоплены три наших корабля, – поступил очень благородно. Николай Герасимович не побоялся и доложить правду, и написать ее в своих воспоминаниях. Напомню его слова: «Вернувшись в Москву, я со всей откровенностью, признавая и свою вину, доложил обо всем И. В. Сталину. В ответ услышал горький упрек. Он был справедлив. Обстрел кораблями побережья Крыма осуществлялся с согласия генерала И. Е. Петрова. Ему тоже досталось от Верховного».

Досталось, но, как говорится, обошлось. Мне думается, если бы Климент Ефремович доложил Верховному, что десанты высадились и задачи свои в основном выполнили, то для Петрова такого тяжелого наказания не последовало бы.

А теперь я приведу рассказ самого Ивана Ефимовича об этом деле. Услышал я этот рассказ от него лично.

После войны, после гибели Юры Петрова, встречаясь с Иваном Ефимовичем, я, очевидно, самим своим видом напоминал ему о потерянном сыне. Петров не раз в беседах со мной, даже если они не касались Юры, порой смахивал слезу. Я понимал его: глядя на меня, отец думал, что и его Юра, будь он жив, служил бы в армии, радовал бы его своими успехами. Да и сам Петров иногда говорил об этом, пользуясь непривычной для меня терминологией его молодости: «Юра был бы сейчас наштадивом, а то и наштакором», имея при этом в виду должности начальников штабов дивизии или корпуса. Предполагая такие переживания и не желая огорчать Ивана Ефимовича, я старался не попадаться ему на глаза в здании Министерства обороны, где и Петров и я тогда работали. Увидев генерала армии в дали длинного коридора, я сворачивал в сторону. Петров, наверное, понял это. Однажды мы встретились у лифта. Я поздоровался. Иван Ефимович взял меня за руку повыше локтя, держал крепко, словно боялся, что я уйду, и, сказав: «Пойдем со мной», повел в свой кабинет (мы встретились как раз на том этаже, где он работал). Зайдя в кабинет, Иван Ефимович подошел ко мне близко, почти вплотную, положил руку на плечо, пристально посмотрел. Мне показалось, что его глаза наполнились влагой. Но это продолжалось недолго. Он взял себя в руки. Строго, с каким-то мягким укором сказал: «Не обижай старика… Я понимаю, почему ты меня избегаешь. Но Юру не вернешь. Так что прошу еще раз: не обижай меня».