Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Оля узнала, что он временно живет в гостинице, один, и решила ждать его там после спектакля. Она не задумывалась, будет ли предпринимать еще что-то, если не поможет и он. Оставит ли наконец надежду? Не видела надобности смотреть далеко вперед. Все мысли были заняты только Виригиным. Значимость встречи с ним возрастала для нее с каждым днем и часом. Шанс, какого еще не было. Верный или почти верный шанс! Кто знает, может, последний.

Чтобы рассчитаться с Вадимом и вообще существовать, Оля руководила хореографическим кружком в Доме пионеров. В тот день она провела занятия. Напряженные детские фигуры, детские лица с застывшим на них выражением боязливого внимания, до тоски знакомые, надоевшие, а сегодня глубоко безразличные Оле, маячили в каком-то отдалении; и ее собственный голос, подающий команду или монотонно отсчитывающий «раз-два-три, раз-два-три», и ее хлопки и пристукивание ногой — все тоже звучало словно бы в отдалении. Моментами она даже не слышала себя, хотя продолжала громко произносить отсчет, ритмично ударять ладонями и пристукивать ногой.

Ей везло: были каникулы, соседи по комнате в общежитии разъехались по домам. Одна в комнате, можно тщательно подготовиться… Оля разложила по кроватям свой победневший гардероб. Остановилась на белой прозрачной блузке, придирчиво осмотрела ее. Представилось: она стоит перед Виригиным в номере гостиницы. Поздний вечер или даже ночь; она и Виригин одни… Сделалось жутко. Так что же, не идти? Решается жизнь — и не идти?! А откуда ты, собственно, знаешь, что он за человек? Может, он совсем не такой человек, чтобы…

Она вытащила из чемодана белье. Блузка просвечивает, и нельзя идти в той цветной комбинации, что на ней. Положила белье на стол… Новый приступ страха овладел ею, но она внушила себе: ни о чем не надо думать!

Потом она приняла душ, поставила греться утюг.

…Выгладив блузку, накинула ее на спинку стула. Разложила на столе юбку из клетчатой ткани, сшитую в крупную складку. Попробовала утюг. Она действовала почти автоматически. В ней все притупилось и онемело.

Виригин достал из внутреннего кармана пиджака платок, приложил его ко рту — совсем так, как если бы он был сейчас на концерте, на сцене, собирался петь.

— Присядьте, пожалуйста! — Он поворочал шеей. — Как же, как же, помню! Извините, что я тогда… Видит бог, я не хотел. Такая неожиданная реакция, такой взрыв.

Он стал разворачивать ее дипломы. Их был целый рулон. Двойные или одинарные листы толстой лощеной бумаги. Они сопротивлялись, когда Виригин разворачивал их… Областной смотр художественной самодеятельности, республиканский смотр, Всесоюзный, Всемирный фестиваль молодежи и студентов… Надписи на некоторых дипломах были оттиснуты под золото, и к пальцам Виригина пристали мелкие блестящие крупинки.

В каждом значилось имя Ольги Алексеевны Зоровой.

Виригин улыбнулся:

— Ольга Алексеевна… Это вы-то!..

Она видела: дипломы впечатляют. Пусть художественная самодеятельность, а не конкурсы профессионалов, но все же…

Он собрал листы, бережно свернул их в один свиток. Еще раз прочел письмо, полученное Олей из театра.

— Вы пробовали поступить еще в какой-нибудь театр? Ну, в каком-нибудь другом городе.

— Да, — прошептала она.

— Чем мотивировали отказ? Как ответили?

— Почти так же.

— Сколько было попыток?

— Три.

— Целых три! Сказать вам, что вы на сей счет думаете? Вы убеждены, что вам не везет на объективных балетмейстеров, что к вам предвзято относятся. Простите, я человек резковатый, но ведь именно так вы думаете, Оля?

Она промолчала.

— Все хороши. Не хотят сказать правду. А человек продолжает надеяться, будет снова и снова пытаться. Разочарование за разочарованием, удар за ударом. Зачем? К чему?.. Вы, конечно, не сомневаетесь, что будь у вас связи… Пришли просить содействия. Милая деточка, да если бы вы даже были моей дочерью… Еще раз простите, я человек прямой. Тут удивительное совпадение: я присутствовал, когда рассматривалась ваша кандидатура. У вас редкая фамилия — запоминается. Так вот, вы не правы, вопрос разбирался очень объективно, очень доброжелательно. Были директор, главный балетмейстер, ведущая солистка балета, еще кто-то. Видите как! Но — еще раз простите за прямоту! — отмечалась некоторая тяжеловесность, некоторая слабинка в технике, некоторая нехватка выразительности. А в сумме эти нехватки… Знаю, какую причиняю вам боль, знаю. Ничего, Оленька, со временем заживет. Непременно заживет. Но я должен сказать истину, коль случилось, что знаю о ней. Честное слово, это лучше для вас.

Оля была в коридоре, когда Виригин окликнул ее. В руках он держал дипломы.

— Забыли, Оля.

В общежитии она села на кровать. На других кроватях, на стульях, на крышке раскрытого чемодана лежали в беспорядке платья, блузки, белье. Оля увидела себя как бы со стороны: одинокая фигурка среди беспорядочно разбросанных вещей. Во всем мире так — неприбрано, неуютно.

Что делать? А ничего. Лечь и лежать, лежать. Ничего не хочется.

Ее начал бить озноб. Она закуталась в пальто, но это не помогло. Борясь с дрожью, Оля сильнее затягивала на себе пальто и сидела без мыслей.

Утром она поехала к Вадиму. Невозможно было оставаться одной. Казалось, все ползло под ногами, уплывала сама земля, и, чтобы не сойти с ума, надо было ощутить в этом мире хоть что-то реальное.

Она знала, где его общежитие. Однажды даже проходили вдвоем мимо.

Спросила у вахтера, в какой комнате живет Пирогов.

— Вообще-то он жил в пятнадцатой… — сказала та.

— Жил?

— Он вроде бы теперь на станции работает. Вы у ребят спросите, в пятнадцатой. Они уже встали.

В пятнадцатой ей рассказали: нет, курсы Вадим не бросил, зачеты сдает, правда, не на все лекции ходит. Устроился сцепщиком — три с лишним сотни долгу, рассчитывается. Живет на станции, в вагоне: работа рядом и на занятия ездить ближе, чем отсюда, из общежития. К тому же отдельные апартаменты — купе. Хошь — спи, хошь — всю ночь штурмуй науку.

Значит, никакой сберкнижки у Вадима нет и не было.

Оля уже уходила, когда один из ребят спросил весело:

— Девушка, а это не из-за вас ли нам пришлось поближе познакомиться с некими деятелями искусства? Возле кафе «Арфа».

Она нашла в себе силы улыбнуться:

— Спасибо, милые рыцари!

Вадим снял жухлый, пахнущий мокрой овчиной полушубок и забросил его на верхнюю полку купе. Надо было бы его просушить, а для этого отдать проводнице — так звали уборщицу вагона, хотя никуда этот вагон ей сопровождать не приходилось, он стоял в тупике и служил чем-то вроде гостиницы для командировочных железнодорожников, — но Вадим так устал, что, казалось, силы его полностью исчерпались: до купе добрался, а уж сделать еще несколько шагов куда-то он просто не сможет. Сняв сапоги, повалился на постель.

Что и говорить, ноченька выдалась: ай да ну! Снег валил — бери его пригоршнями прямо в воздухе. Тяжелый, крупный, сырой. На земле он превращался в вязкую жижу. А делать все надо бегом. В эту ночь только бегом. Соседняя сортировочная станция зашилась, и оттуда прибывали поезда, сформированные в беспорядке. Составители и сцепщики говорили про такие поезда: «целая деревня». Каждый поезд надо делить на двадцать — тридцать частей, растаскивать по путям. Сортировать.

В прежние дежурства таких «деревень» прибывало две-три, а то и одна.

За все дежурство ни передышечки. Вспоминая бывших своих коллег, помощников машиниста или слесарей из депо, Вадим усмехался незлобиво: «Курортники!» И все-таки было хорошо сознавать, что хватает выдержки работать и учиться! Не в вечернем техникуме, где половина зачетов — липа, а на курсах, где год — за три, где будто в армии марш-бросок с полной выкладкой. Может он, оказывается, и такое. И хорошо было обрести решимость окончить курсы.

Особое удовольствие доставляла мысль: он вкалывает на станции, а Оля знать ничего не знает. Хватает у него выдержки скрывать.

…Он лежал в полузабытьи, не позволял себе заснуть. Произносил мысленно: «Вот сейчас встану, разденусь и лягу как следует», но снова погружался в полудрему.

До него донеслось из отдаления: «Спит небось. Он вроде с ночи». Голос проводницы, резкий, грубоватый. Вадим разом очнулся. Казалось, он слышал и тот, второй голос, слышал, кому отвечала проводница. «Идите, жалко мне, что ли», — это опять проводница. «Оля!» — с необъяснимой поразительной уверенностью подумал Вадим. Охваченный волнением, вскочил, откатил дверь. Да, по коридору шла Оля.

Сказала тихо:

— Как хорошо, что ты не спишь!

— Только прише-ол.

— Как хорошо!

Она стояла у двери, в коридоре. Вадим ринулся в купе, расчистил место на второй нижней полке:

— Входи! Садись!