Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Забылось прошлое, вся прежняя жизнь забылась, будто не было ее. Она, Оля, только родилась, и вместе с ней родился Вадим — тот, каким она вспоминала его в поезде, и вместе с тем совсем, совсем не тот, а новый, единственный на свете человек, перед которым потерялось, поблекло все остальное, что есть на свете. И даже она сама в сравнении с ним стала чем-то малозначительным. Но она была. Маленькая, малозначительная, но счастливая и переполненная нежностью, которая сладостно терзала ее, не давала есть, спать, разговаривать с людьми.

Они ничего не сказали друг другу. Ни слова. Пошли по перрону, спустились в тоннель, ведущий на вокзал. Когда они спускались в тоннель, Вадим взялся за ручку чемодана, стал вытеснять своей рукой руку Оли, державшую чемодан, и Оля не сразу, не вмиг поняла, что он хочет, чтобы она отдала ему чемодан, не сразу, не вмиг вспомнила, что несет чемодан, что конечно же должна отдать его Вадиму.

В зале вокзала они остановились, и только тогда были произнесены первые слова.

— Да что мы с ним!.. — сказала она. — Оставим здесь, в камере хранения.

— Как ты хочешь.

Они сдали чемодан.

— Твой вагон — это так далеко. Я не смогу столько, — прошептала она. — Я хочу сказать тебе, все сказать, все… Господи, куда бы!.. Постой, я знаю. Я знаю.

Дом пионеров, где Оля руководила кружком, был в нескольких кварталах от вокзала. В первую половину дня там безлюдно. Оле без возражений дали ключ от репетиционного зала. Они поднялись на второй этаж, быстро огляделись — коридор был пока пуст, — свернули в какой-то молчаливый глубокий дверной проем, чтобы обняться наконец.

Такова история их любви. Вадиму едва хватило ночи, чтобы рассказать все отцу.

Раздевалка для тех, кто навещал больных, была в подвальной части здания. Там же выдавали халаты. А оттуда два коротких лестничных марша до первого этажа и два больших лестничных марша до второго. Пирогов поднимался по ним медленно, и ему хотелось, чтобы они были длинными, эти лестницы, чтобы надо было идти не на второй, а на четвертый, пятый этаж. Отодвинуть, отдалить момент, когда он войдет в палату, когда узнает…

Рядом шел Вадим.

Сейчас они узнают все. Ну, может быть, не все, но многое. Очень многое.

На втором этаже — коридор. Но Злата не в этом коридоре, а за поворотом.

Они дошли до конца первого коридора, повернули… Вот она, впереди, — дверь в ее палату. Пирогов остановился…

Сегодня он задремал на рассвете. Очнулся, когда утро уже разгулялось вовсю. Пирогов повернулся к окну. Прозрачная, бледная, почти белесая голубизна неба, казалось, тихо вливалась в комнату, и, увидев это, он подумал, что неспроста — нет, нет, неспроста! — день обещает быть таким же солнечным, теплым, великолепным, как вчера, что такой день не может сулить плохое. Ему представилось, как он и Вадим входят в палату. Кровать Златы в углу, у окна; Злата не лежит, а сидит на кровати в той позе, в какой она любит посидеть немного утром дома, в воскресенье: откинувшись к стене, подложив под спину подушку. Она смотрит то ли в окно, то ли на стенку оконного проема, то ли в угол на другую сторону палаты; но Пирогову ясно, что она не видит ни окна, ни белой стенки оконного проема, ни угла; она смотрит туда, в сторону окна, проема, угла, и лицо ее сияет таким счастьем, что кажется, не солнцем, а светом, исходящим от ее лица, озарена палата… Пирогов идет к ней, она поворачивается, вся устремляется ему навстречу и тихо смеется… Ничего не надо говорить, ни о чем не надо спрашивать: пункция показала, что врачи ошиблись, что нет никакой злокачественной опухоли. Врачи ошиблись!..

Сейчас эта привидевшаяся утром картина снова на миг представилась ему четко и ясно.

Ну, соберись с силами! Осталось несколько шагов. Все будет так, как тебе представилось утром. Не может быть иначе. Не может быть такой чудовищной несправедливости!

Вадим взял отца за руку:

— Успокойся! Что, если я пока один, а ты подожди, ты попозже… Успокойся, папа, ты весь дрожишь.

— Ничего, пошли.

Злата лежала на спине. Неподвижный взгляд ее был устремлен на дверь, но какое-то время она словно бы не видела замерших на пороге мужа и сына.

Они пошли к ней.

— Ну что, Злата? — прохрипел Пирогов.

Она улыбнулась.

— Здравствуй! — Перевела взгляд на сына. — Здравствуй, сыночка!

— Ну что, ну как? — еще раз спросил муж.

— Все хорошо. — Она кивнула ему ободряюще. Снова улыбнулась.

— Что хорошо, Злата?

— Хорошо, потому что теперь ясность. Это ведь хорошо, когда ясность. Сейчас меня будут готовить к операции.

В МОСКВЕ

Одновременно с Зоровой Глеб Андреевич командировал в Москву Готовского. У того накопилось много дел в главке. Но, конечно, имелось в виду, что он подкрепит главного инженера Ручьевского отделения. Тандем. Может, и впрямь удастся выбить мехгорку для Ручьева-Сортировочного.

Долгушин вошел в свой кабинет вместе с Готовским. Встретились на лестнице, случайно. Долгушин назначил ручьевцам прием на девять сорок, а было ровно девять, но раз уж встретились, пригласил. Захотелось расспросить о Ручьеве: что нового в городе, что построено, что строится, кто секретарь горкома?..

Прежде, однако, достал из стола статью для «Гудка». В конце ее написал: «Эта статья от первой строки до последней собственноручно написана мной, Долгушиным М. Д. Прошу ни слова, не согласовав с автором, не поправлять». И подпись… Он подчеркнул «собственноручно». Все это в пику некоторым своим коллегам. Вконец избаловались. Хорошо, если выскажут кое-какие свои мысли корреспонденту, а иные и этого не удосужатся. Отправят корреспондента к работникам аппарата: собери, дружочек, материал и твори. Статью прочтут лишь в самый канун публикации, в гранках или даже в верстке. Авторы!

Он вызвал референта, попросил отправить статью в редакцию, заведомо зная, что тот перелистает рукопись и написанное в конце ее станет известно сегодня же референтам, секретарям и секретаршам в других главках, а значит, и самим начальникам главков.

Вспомнился — потому что в кабинете сидел начальник службы со Средне-Восточной — давний телефонный разговор с Глебом Андреевичем. Тогда по случаю юбилея дороги вышла книга ее начальника. К фамилии, инициалам и чину автору успели припечатать — Герой Социалистического Труда. Только-только получил это звание: Средне-Восточная в силу счастливого стечения обстоятельств работала прилично, а тут юбилей… На последней же страничке книги меленько напечатано: литературный редактор Н. Снежков. Подрядился он на эту работу благодаря Долгушину — они старые и добрые знакомые. Снежков — писатель. Настоящая-то фамилия его Романов. А Снежков — псевдоним. Сидел Коля Романов на мели: надеялся на переиздание сборника повестей, да не продрался сквозь строй конкурентов в издательстве, а новую вещь еще не написал… В управлении Средне-Восточной ему на стол вывалили папки архивов — доклады, сводки, таблицы. Из груды костей сотвори живое. Снежков сотворил… Долгушин поздравил Глеба Андреевича по телефону с выходом книги.

— Спасибо! — ответил тот вяло.

— Что так? Разве плохая книга?

— Да ничего… Но не охватывает. Этакой государственности маловато.

— Что ж ты, товарищ автор, не постарался?

— Доверился твоему Снежкову. А когда прочел, поздно уже было, переверстывать бы пришлось.

— Значит, Снежков написал книгу не в полную меру твоих способностей?

Ирония не тотчас дошла до Глеба Андреевича. Когда дошла, он, по своему обыкновению, покашлял, покрякал и изловчился сделать вид, что не обиделся. А может, и в самом деле не обиделся. Заметил лишь:

— Ох и шило ты, Марк Денисович.

…Порасспросив Готовского о Ручьеве, Долгушин сказал:

— Это что же, ручьевцы хотят у Баконина из-под носа горку увести? Надеются, что я, как бывший ручьевец, посодействую?

— Марк Денисович, но и доводы у них серьезные.

— Отложите до прихода Зоровой. Я еще кое-кого пригласил для верности. Как там Пирогов?

— И как вы, Марк Денисович, всех в голове держите!

— Ну, Пироговых-то у нас… Мне Баконин по телефону рассказывал: досталось человеку — не приведи бог!

— Но и опускать руки он тоже не должен.

— А он опустил?

— Ну, я не знаю. Это я просто так. У нас в Старомежске, Марк Денисович, у одной учительницы из нашей железнодорожной школы грузовиком насмерть дочь задавило. Красавица девушка. И, кроме нее, у этой учительницы никого не было. Документов-то при девушке не оказалось, милиция только к вечеру установила, кто такая. Сообщили матери, пригласили труп опознать. Вечером это все было. А утром учительница точно к звонку в школу пришла, дала уроки. Вот это человек! Так и мы должны. Каждый на своем посту. Что бы ни случилось, оправдывай, раз тебе партией поручено.