Леопард с вершины Килиманджаро (сборник) - Ольга Ларионова

Он смотрел на нее с экрана, ожидая ответа. Он приготовился к тому, что этот ответ будет самым неожиданным, от рыданья до смеха. Но того, что произошло, он не мог ожидать,- Сарри бросилась к не успевшей еще раскрыться двери, ударилась о нее всем телом, словно ослепшая птица, и, когда створки наконец раздвинулись, она помчалась по коридору, по ступеням, мимо ординаторской - до самого порога операционной.

Только бы не остановиться, только бы не запнуться, только бы не споткнуться...

Только бы не позволить себе передумать

Осторожно, по-больничному, звякнул сигнал вызова. Дан усмехнулся, хрустнул суставами, подымаясь, и выжал на никелированной спинке своей койки вполне приличную стойку. Потом оторвал левую руку от блестящей металлической дуги и успел ткнуть пальцем в кнопку приема, когда правое плечо свело от нестерпимой боли.

- Костоправ деревенский,- прошипел он появившемуся на экране Сиднею.Видишь, как у тебя клиента прихватывает? Не мог склеить по-людски... Ноги моей больше здесь не будет!

- Тела, голубчик, тела. И безгласного притом.

- Ах, извини. Рассыпаюсь в благодарностях!

Сидней искренне рассмеялся:

- Как же, от тебя дождешься. Такие, как ты, только и думают, как бы побыстрее улизнуть. Даже не сказав спасибо.

- Давай без инсинуаций - в прошлый раз тебя и в клинике-то не было, когда я улетал. Так что - невиновен!

- Я не о том,- быстро проговорил Сидней.

Он всегда переводил разговор, когда речь заходила о прошлом. Он не хотел услышать ничего такого, что могло бы решить вопрос: кто же из двух Арсиньегасов остался в живых? Дан тоже старался избегать этой темы, но иногда получалось вот так, как сейчас,- нечаянно и... безопасно. По-настоящему опасным разговор стал только однажды, когда Дан в упор спросил о том, втором.

Сидней, не моргнув, ответил, что от второго осталось только мокрое место и реанимировать-то было нечего. Ответ был отрепетирован заранее и даже интонационно прозвучал вполне правдоподобно. Дан помрачнел и с тех пор вопросов не задавал.

- Я, собственно, о том,- продолжал доктор Уэда,- что, если тебе здесь невмоготу, можешь катиться на все четыре стороны. Я тебя сегодня после утреннего обхода уже выписал.

- Шутишь? - без особой радости проговорил Дан. Казалось, он хочет спросить еще о чем-то, но не решается.

- Не шучу,- вздохнул Сидней.- Выкатывайся.

И отключил свой экран.

Он медленно шел по увитой плющом галерее, где обычно гуляли выздоравливающие. Но сейчас наступило время послеобеденного отдыха и галерея опустела. Что бы там ни было, а нужно попрощаться. Он отключился слишком поспешно, это отдавало элементарной трусостью. Надо попрощаться. Сейчас Дан переодевается, минуты через три-четыре он уже будет на маленьком деревянном крыльце, ступени которого выходят прямо к зеленоватой воде теплой Мерилайндской бухты. Отсюда, от этой некрашеной легкой дверцы, которая так упруго и охотно захлопывается за бывшими пациентами клиники, убегают опрометью все те, кому до смерти не терпится поскорее вырваться обратно, в огромный, шумный и опасный мир, чуть было не утраченный ими; и здесь, на резных перильцах, как правило, поджидают своих бывших подопечных сестры и врачи, и чем тяжелее было это возвращение от полумертвого тела к живому человеку, тем многочисленнее бывали проводы.

Сидней собственноручно вынянчил Дана во второй раз, и его появление на "прощальном крылечке" было естественным. Придут, вероятно, еще две-три сестрички, дежурившие возле Дана по ночам,- добрая традиция их клиники.

Но когда он завернул за угол и вышел на посыпанную галькой дорожку, он даже остановился. Здесь, на сбегавшихся со всего сада аллеях и тропинках, он увидел не двух сестричек. Здесь собрался абсолютно весь персонал клиники, свободный в эти часы.

Все без исключения.

Те, что были ближе к крыльцу, сохраняли бодрый и непринужденный вид,вот-де, какие мы, с того света вытащили. Теперь не грех и руку пожать на прощанье.

Те, кому такая непринужденность давалась труднее, расположились поодаль, под розовыми папоротниками японских мимоз. Их лиц доктор Уэда разглядеть не смог, но в позах проступало явное смущение. И все-таки при виде директора клиники никто не сделал попытки уйти. А вот ему очень хотелось бы это сделать. Потому что он признался себе: он, как и все эти, пришел сюда только для того, чтобы узнать: кем же был ЭТОТ Дан Арсиньегас? Никто не знал, каким образом это обнаружится, но каждый надеялся на какой-нибудь случай. И он, Сидней Дж. Уэда, ничем не отличался от всех остальных. То же холодное, омерзительное любопытство: а все-таки - настоящий или нет?

Чтобы не встретиться ни с кем глазами, Сидней с деланным равнодушием принялся рассматривать хрупкую скорлупку гидромобиля, дожидавшуюся своего хозяина у деревянного причала.

И тут он увидел Сарри. Она стояла поодаль, у самой воды, не то просто прислонясь, не то прячась за стволом дерева. Откуда она узнала? Зачем пришла? На что надеялась?

Он ненавидел эту женщину. Он не завидовал тому, что она раскрыла как будто бы нераскрываемую тайну,- нет; он не простил и никогда не простит ей то, что первого в истории Земли не рожденного, а рукотворного человека она с первого же мига его существования сделала ненастоящим. Ведь был же у нее Дан, сидел в кресле - могла бы внушить ему эту самую неземную любовь. Так нет - рука не поднялась на того, единственного, настоящего.

А бездушная кукла - этот сгодился. С этим было не страшно. Он еще не сделал первого вздоха, у него еще не толкнулось в груди сердце, а она уже раз и навсегда обрекла его быть ненастоящим. Потому что вложила в него любовь, как впаивают в схему транзистор. И теперь стоит здесь с самым спокойным, самым непроницаемым, самым бесстрастным лицом.

Гулко хлопнула деревянная дверь - Дан выбежал на крыльцо.

Десятки людей толпились вокруг, и ему хотелось сказать всем им что-то теплое, выходящее за рамки традиционной благодарности, но что-то странное в лицах этих людей остановило Дана.

Доктор Уэда ошибался - на их лицах не было жадного любопытства. Это было совсем другое - какая-то строгая требовательность, ожидание, которое невозможно обмануть... Но в следующий миг Дан уже забыл о всех них, этих людях, вернувших ему жизнь и молодость. Потому что вдалеке, под старым платаном, стояла женщина со спокойным родным лицом, забыть которое он не мог ни на день, ни на час, ни на миг. И, смеясь от счастья, как мальчишка, он подбежал к ней, одним движением поднял ее высоко на руках и понес так по скрипучим сходням. И так тихо было у него за спиной, что он не выдержал и обернулся.

И увидел, как молча и торопливо расходятся люди в белых халатах, как, опустив головы, исчезают они в затененных аллеях больничного сада.

НЕ КРИЧИ: ЛЮДИ!

Этот дневник не является официальным документом и не может быть приобщен к отчету о моей экспедиции. Я решил вести его после того, как на третий день проверил записи автоматического бортжурнала. Совершенно очевидно, что их недостаточно для того, чтобы впоследствии проанализировать все допущенные мной ошибки. Первой из них было то, что я не начал вести параллельный дневник еще на орбите. Аналогичных просчетов я допущу еще немало, и я не намерен извинять их своей молодостью и неопытностью — как-никак не прошло и года с того дня, когда я по праву моего рождения был приглашен в Совет Звездного Каталога. Может быть, первейшей ошибкой было то, что я не отказался от этой высокой должности, как в свое время сделала моя мать. Не знаю. Будущее покажет.

И вот я уже третий день нахожусь на поверхности Кынуэ-4. Сутки здесь коротки, и я едва-едва успеваю собраться с мыслями, четко классифицировать свои ощущения, сделать какие-то предварительные выводы и хоть немного отдохнуть, как наступает утро.

Время наблюдений. Я выхожу из корабля.

Он спрятан надежно, невидимость его заведомо гарантирована. Мой типовой скафандр неуязвим и тоже невидим. Когда я буду готов к контакту с аборигенами, мне придется изготовить индивидуальный квазигуманоидный скафандр, но над его конкретной формой мне еще придет: я поломать голову. Поселение, на окраине которого я расположится, весьма велико и заселение крайне неравномерно. Там, где я нахожусь, плотность аборигенов на единицу площади так незначительна, что я фиксирую каждый отдельный биоимпульс. Степень их интравертности просто катастрофична. Практически каждый индивидуум — это психоэнергетический гейзер.

Мне ничто не грозит. Выбор стоянки был произведен строго по инструкции — в месте, недоступном для аборигенов. В плоскости естественных передвижений жителей данного поселения выбрать такой участок было практически невозможно, так как неполовозрелые особи проникают практически повсюду, и действия их непредсказуемы. Подземных убежищ необходимой величины обнаружить не удалось, поэтому пришлось перейти на следующий горизонтальный уровень — верхние перекрытия жилищ, не посещаемые аборигенами. По инструкции здесь основным критерием пригодности должно было стать безукоризненное качество площадки, так как в случае экстренного ремонта производящие его особи несомненно наткнулись бы на невидимую, но ощутимую массу корабля.