Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Вы слишком многого требуете, Штудман, в конце концов они не могут иначе.

— Да, не могут, но…

— Но?

Штудман не ответил. Он встал, прошелся по комнате, высунулся в окно. Немного спустя Штудман отвернулся от окна и сказал вполголоса, словно про себя:

— Нет, он не придет…

— Кто не придет? Вы кого-нибудь ждете?

— Ах… — сказал Штудман уклончиво. Но потом передумал. — В конце концов нашей сегодняшней удачей мы обязаны главным образом вам, Пагель. Я думал, ротмистр зайдет поблагодарить нас, вернее, вас.

— Ротмистр?

— Вы его не заметили?

— Мне показалось… на дороге… так это, правда, был он?

— Да, это был он. Он постарался стушеваться. Я заговорил с ним, но ему это было явно неприятно. Добряку Праквицу не хотелось, чтобы его видели…

— Как же так? — удивленно спросил Пагель. — Ведь он как раз требует, чтобы мы прекратили воровство на поле.

— Ну конечно. Но прекратить его обязаны мы! Мы, Пагель! Не он, он не хочет, чтобы это касалось его.

Пагель задумчиво свистнул сквозь зубы.

— Боюсь, Пагель, нашему хозяину нужны очень жесткие служащие, дабы самому казаться подобрее. Боюсь, что в господине фон Праквице мы не встретим поддержки… — он еще раз выглянул в окно. — Я думал, он, по крайней мере, сюда придет. Выходит, что нет. Мы можем полагаться только друг на друга, ну что ж, будем довольны и этим, а?

— Отлично, — сказал Пагель.

— Никаких обид, сейчас же все друг другу высказывать, никаких секретов, всем друг с другом делиться, каждой мелочью. Мы в своего рода осажденной крепости, боюсь, что нам трудно будет сохранить для ротмистра Нейлоэ. Пагель, у вас что-то есть?..

Пагель вытащил руку из кармана. «Это не мой секрет, — подумал он. Сперва надо поговорить с девочкой».

— Нет, ничего нет, — сказал он громко.

Газеты, газеты…

Люди покупали газеты повсюду: и в Нейлоэ, и в Альтлоэ, и в Берлине, и в любом месте, по всей стране. Они читали газеты. Больше людей, чем прежде, покупали газеты, они следили за курсом доллара. Радио еще не было, и они узнавали курс доллара из газет, но когда они развертывали газету, отыскивая астрономические цифры, им поневоле бросались в глаза огромные заголовки, сообщавшие о событиях. Многим не хотелось их читать, уже семь лет пичкали их жирными заголовками, им не хотелось больше слышать, что творится на белом свете. На свете не было ничего хорошего. Будь у них хоть малейшая возможность, они бы охотно жили изолированно, для самих себя. Но ничто не помогало, они не могли высвободиться, они были детьми своего времени, время просачивалось в них.

Время было богато событиями. В эти горячие уборочные дни люди читали о том, что правительство Куно уже опять пошатнулось, поговаривали, будто оно мирволило спекулянтам и это привело к недостатку продуктов первой необходимости. Рурская область все еще была занята французскими колониальными войсками, ни один человек там не работал, ни одна труба не дымила. Это называлось «пассивным сопротивлением», и это сопротивление хотели финансировать новыми налогами, новыми поборами, которые, как предполагалось, уплатит капитал путем своего обесценения. За время от 26 июля по 8 августа курс доллара поднялся с 760.000 марок до 4.860.000! Дисконтная ставка государственного банка повысилась с восемнадцати до тридцати процентов.

Но несмотря на это сопротивление, несмотря на протест Англии и Италии, которые объявили действия Франции противозаконными, Франция продолжала свою войну — войну мирного времени. Надо создать затруднения для Германии, заявила она, иначе Германия не будет платить. Имя этим затруднениям было: свыше ста убитых, десять смертных приговоров, с полдюжины пожизненных осуждений, аресты заложников, ограбления банков, выселение ста десяти тысяч человек с насиженных мест. Гибни, Германия, но плати!

Вот о чем люди читали в газетах, они этого не видели, но они это чувствовали. Это входило в них, становилось частью их, определяло их сон и бодрствование, мечты и питье, еду и достатки.

Отчаянное положение отчаявшегося народа, когда отчаянно действует каждый отчаявшийся.

Смутное, мутное время…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ИДУТ ПРОДУВНЫЕ ГУСАРЫ

— Какая наглость! — кричал ротмистр.

— Я так и знала, что ты расстроишься, — кротко сказала фрау фон Праквиц.

— Я этого не допущу! — крикнул ротмистр еще громче.

— Я же только о тебе забочусь, — успокаивала фрау фон Праквиц.

— Где письмо? Дай сюда письмо! Это мое письмо! — вопил ротмистр.

— Все уже давно улажено, — высказала предположение фрау фон Праквиц.

— Письмо прислано мне три недели назад, а я его еще не видал! Кто здесь хозяин? — гремел ротмистр.

— Ты! — сказала жена.

— Да, и я ему это докажу! — крикнул ротмистр, но уже слабее, так как громче кричать было некуда. Он побежал к двери. — Ишь ведь что вообразил!

— Ты позабыл письмо! — напомнила жена.

— Какое письмо? — Ротмистр остановился как громом пораженный. Он позабыл о всех письмах, кроме одного.

— Да то, из Берлина.

— Ах да! — ротмистр сунул его в карман. Он с мрачной угрозой посмотрел на жену и сказал: — Не вздумай еще ему телефонировать!

— Ну что ты! Только не волнуйся. Люди должны быть здесь с минуты на минуту…

— Мне на людей…

Как человек благовоспитанный, ротмистр, только выйдя из жениной спальни, сказал, что ему «на людей». Жена улыбнулась. Сейчас же вслед за тем она увидела, как ее супруг с непокрытой головой, жестикулируя худыми, длинными руками, вихрем помчался по дороге к конторе.

Фрау фон Праквиц подошла к телефону, покрутила ручку, спросила:

— Это вы, господин Пагель? Нельзя ли спешно попросить к телефону господина фон Штудмана? Спасибо!.. Господин фон Штудман? Муж идет на вас. Он мечет громы и молнии за то, что мы скрыли от него письмо об электричестве. Дайте ему отбушеваться вволю. Самое страшное вынесла я… Ну, разумеется; очень вам благодарна… О нет, я уже давно к этому привыкла. Итак, заранее большое спасибо.

Она положила трубку, спросила:

— Что тебе, Вайо?

— Можно мне пойти на полчасика погулять?

Фрау фон Праквиц посмотрела на часы.

— Через десять минут ты пойдешь со мной в замок. Мне надо поглядеть, как там справляются с едой для людей.

— Ах, вечно в замок, мама! Мне бы так хотелось опять пойти в лес. Нельзя в лес? А поплавать? Я уже месяц не плавала!

— Ты, Виолета, знаешь… — как можно суше, вопреки собственному сердцу.

— Ох, ты так меня мучаешь! Ты так меня мучаешь, мама! Я больше не выдержу! Незачем было раньше давать мне столько свободы, если теперь ты меня на привязи держишь! Как в тюрьме! Но я больше не выдержу! Я у себя в комнате с ума сойду! Иногда мне снится, будто все стены на меня валятся. А потом гляжу на шнур от занавесей и соображаю, выдержит ли он. А потом мне хочется выпрыгнуть в окно. Мне хочется разбить стекло, мне хочется, чтобы потекла кровь, только бы почувствовать, что я живу… Вы все кажетесь мне привидениями, и сама я себе кажусь привидением, будто мы и не живем вовсе — но я больше не хочу. Я что-нибудь выкину, мне все равно, что ни выкинуть, я ни на что не посмотрю…

— Ай, Вайо, Вайо! — вздохнула мать. — Если бы ты только сказала правду! Нам, думаешь, легко? Но пока ты лжешь, мы не можем иначе…

— Ты! Только ты это говоришь! Папа тоже сказал, что ты слишком строга! И папа верит, что я говорю правду, что это был не чужой мужчина, а лесничий Книбуш. Все верят — одна ты не веришь. Ты всеми здесь командовать хочешь, папа тоже говорит…

— Ну, собирайся, — устало сказала мать. — Я посмотрю, может быть, пойдем потом вместе на часок в лес.

— Не хочу я в лес вместе с тобой! Я не нуждаюсь в надсмотрщике… Я не хочу вести умные разговоры… Я не позволю тебе держать меня взаперти! Я ненавижу тебя! Глядеть на тебя не хочу! Ах, я не могу, не могу больше…

И вот опять, опять на нее нашло, она кричала, подавляя, заглушая криком рыдания, но в конце концов они пересилили и вырвались наружу, сломили, свалили ее — превратили в жалкое, бьющееся в судорогах существо, кричащее и стонущее.

Фрау фон Праквиц смотрела на дочь. У нее было мужественное сердце, она не плакала хотя бы уже потому, что плакали другие. Ее переполняла безграничная жалость к бедной, сбившейся с пути, беспомощной девочке. И вместе с тем она думала: «И все-таки ты лжешь! Если бы ты не оберегала какую-то тайну, ты не стала бы так упорствовать».

Она позвонила. Услышав шаги лакея, она открыла дверь и сказала:

— Не входите, Губерт. Пошлите Армгард или Лотту — барышне дурно… А потом принесите мне из аптечки гофманские капли.

Закрывая тихонько дверь, фрау фон Праквиц печально улыбнулась. Во время разговора с лакеем Редером она прислушивалась к стонам и плачу. Пока она отдавала лакею распоряжение, плач заметно утих, а когда заказывала ненавистные гофманские капли, он совсем почти замолк.