Сила обстоятельств: Мемуары - Симона де Бовуар

Жалким «процессом баррикад» власть способствовала объединению фашистов, но молодежь пришла в движение, мы полагали, что она начнет действовать. В декабре зелено-белый[65] флаг взвился над Касбой, толпы людей бурно приветствовали Аббаса, и всему миру стала очевидна истина: за молчанием и притворством, на которые их обрекли силой, алжирские массы единодушно требовали своей независимости. Для ФНО это был политический успех, приближавший час его победы.

Появлению книги «Зрелость» сопутствовал успех, который вполне удовлетворил бы меня в ту пору, когда я была дебютанткой. В ноябре у Галлимара мне сказали, что еще до выхода в свет было продано сорок тысяч экземпляров, теперь меня это неприятно поразило: неужели я стала одним из тех производителей бестселлеров, у которых есть своя публика, и потому достоинства их произведений уже не в счет? Многие критики уверяли, что я написала лучшую свою книгу; было что-то тревожное в таком суждении: не должна ли я, как предлагали некоторые, сжечь все, что сделала раньше? А главное, похвалы я обращала в требования; полученные мной письма трогали меня, но мне казалось, что я еще должна заслужить их. Последний том воспоминаний давался мне нелегко, и я с грустью говорила себе, что в лучшем случае он будет равен первому, но только без той свежести. И все-таки удовлетворение возобладало. Я боялась, что исказила те вещи, которые были мне особенно дороги, но читатели поняли их. «Воспоминания благовоспитанной девицы» понравились многим людям, но как-то неоднозначно, а те, кому нравилась «Зрелость», думаю, разделяли мои взгляды.

Я без сожалений приспособилась к строгости своей жизни. Мы давно уже жили на отшибе и совсем перестали где-нибудь бывать. Посетители ресторанов зачастую выражали нам свою неприязнь, и мы не хотели соприкасаться с ними. Наши совместные вечера мы проводили у меня в квартире, ужиная куском ветчины, беседуя и слушая пластинки; оставаясь дома одна, я слушала их часами. По ночам я никуда не выходила, разве что иногда с Ланзманном или с Ольгой. Такое отшельничество укрепило связи нашей маленькой группы друзей. Команда «Тан модерн» приобрела двух новых членов, Горца и Пенго, и собиралась у меня по утрам дважды в месяц. Горц приходил первым. «Не могу не являться вовремя», — говорил он. Менее многолюдные, чем во времена бретонской волынки, наши обсуждения были более тщательными. Войдя во вкус после вечера, проведенного с Сартром у Моники Ланж вместе с Флоранс Мальро, Гойтисоло и Сержем Лафори, я организовала рождественский ужин. Я ничего заранее не согласовывала, но наши друзья совершенно естественно так или иначе были ангажированы: по крайней мере, один человек из каждой приглашенной мной пары подписал «манифест 121». Я приготовила джазовые пластинки, но они не понадобились: мы разговаривали.

Был еще один ужин в советском посольстве. Я сидела рядом с Мориаком, которого встречала впервые; Сартр говорил, что его отличали язвительность и чудачество. Не знаю, возраст тому виной или голлизм его истощил, только я ничего такого не обнаружила. Сартр побеседовал с Арагоном и посоветовал ему побывать на Кубе. «Мы слишком стары», — ответил Арагон. «Ба! — возразил Сартр. — Вы не намного старше меня». — «А сколько вам лет?» — «Пятьдесят пять». — «Это начинается в пятьдесят пять», — произнес Арагон с пророческим видом. Вечер был устроен в честь Галины Николаевой, автора «Инженера Бахирева»[66]; в своей книге она живо и даже романтично развивала тему, очень редко и плохо используемую на Западе: труд. Я видела ее лишь мельком, но мы пригласили ее вместе с мужем ко мне. У нее было очень больное сердце, и в тот день случился приступ, поэтому он пришел один с переводчиком. Он торжественно приветствовал нас, и на протяжении всего разговора создавалось впечатление, будто за его спиной целая делегация. Он сказал, что русские писатели были бы рады принять нас в Москве. Мы с удовольствием приедем, — ответил Сартр.

Андре Массон подписал «манифест 121». Мы восхищались его картинами, в его облике и речах, лукавых и простодушных, было много обаяния. Он старый анархист, и его чрезмерная аполитичность отдалила нас от него. Арест Диего открыл ему глаза. Роза все свое время отдавала заключенным алжирцам и их семьям, помогая им. Я встречалась с ней при разных обстоятельствах, один раз мы ужинали в их квартире на улице Сент-Анн только с ними, другой раз вместе с Булезом, тоже подписавшим манифест. Массон носил бороду; он восхитительно рассказывал истории о прекрасных временах сюрреализма. Из произведений Булеза мы знали и любили «Le Marteau sans maitre» (Молоток без мастера) и первую тетрадь «Structure» (Структур), но не слушали «Рli selon pli» (Складка за складкой), опасаясь, что не сможем уловить смысл с одного раза. По книге Голеа и рассказам Массона он нам очень нравился. Молодого немецкого композитора, исполнявшего одно из своих произведений на концерте, где дирижировал Булез, освистала публика, и он, потрясенный, убежал после исполнения одной части. Булез силой вернул его на сцену: «Ваши свистки доказывают, что вы ничего не поняли: он сыграет сначала». Композитор снова исполнил произведение, и зал слушал молча. Внешность Булеза вполне сочеталась с тем, что я о нем знала. Работал он в Баден-Бадене, ибо уровень немецких музыкантов считал гораздо выше французских. Он объяснил нам, как восстанавливают старую музыку, как происходит запись: не за один раз, как я думала, а по маленьким кусочкам. Концы фрагментов звукозаписывающей ленты склеивают, подобно тому, как монтируют фильм. Требуется несколько часов, чтобы довести до нужного уровня пять — десять минут музыки: малейшая ошибка или помеха, которые в концерте пройдут незамеченными, становятся невыносимыми, если повторяются при каждом прослушивании. Вот почему пластинки обходятся дорого: они требуют значительной работы. Зато такой способ позволяет применять разные хитрости: в сонатах Баха виртуоз может сразу играть партию фортепьяно и партию скрипки. Булез говорил и о своей дирижерской работе. Исполнители, рассказывал он, знают лишь определенную сторону произведения, для каждого свою, в зависимости от занимаемого каждым места, инструмента, на котором он играет, и тех, кто его окружает: ту же симфонию треугольник слышит иначе, чем первая скрипка. И если нарушить привычный им порядок, они будут сбиты с толку.

Незадолго до январского референдума 1961 года состоялось собрание комитета Бупаша. Я увидела строгую и волнующую Анн Филип и смешную Франсуазу Малле-Жо-рис с коротко стриженными волосами; Лоран Шварц выглядел гораздо моложе, чем мне представлялось. Меня радовала возможность с симпатией смотреть на всех этих людей: испытывать симпатию стало такой редкостью. Внезапно послышались шум, крики, и почти все собравшиеся бросились к окнам; члены Объединенной социалистической партии обсуждали на первом этаже ответ, какой следует дать на референдуме, двое из них поднялись к нам: «Помогите, на нас напали фашисты». Шварц встал, его удержали сильные руки, спустились молодые люди. На лестнице началась беготня, двое полицейских, открыв дверь, попросили председательствующую. «Вы нам ее вернете», — миролюбиво сказал кто-то. Они хотели знать, принадлежат ли два активиста Объединенной социалистической партии, схваченные после потасовки, к комитету: я не стала опровергать их алиби. Обмен любезностями: на выходе члены службы порядка проводили Клодину Шонез и меня до ее машины.