Сила обстоятельств: Мемуары - Симона де Бовуар

«Этой ночью — необычайной силы сон. Я вместе с Сартром нахожусь в своей квартире; проигрыватель под чехлом безмолвствует. И вдруг — музыка, хотя я не шелохнулась. На диске крутится пластинка. Я нажимаю на кнопку: пластинка не останавливается, она кружится все быстрее, иголка не поспевает, рукоятка принимает невероятные положения, внутренность проигрывателя гудит, словно котел, видны языки пламени и блеск обезумевшей черной пластинки. Сначала приходит мысль, что проигрыватель сломается, меня охватывает тревога, но несильная, потом начинается паника: взорвется ВСЕ; колдовской, непостижимый мятеж, разлаженность всего. Мне страшно, в отчаянии я собираюсь позвать специалиста. Помнится, он приходил, но в конце концов именно я сообразила отключить проигрыватель и со страхом прикоснулась к розетке; проигрыватель замер. Но какой разгром! Рукоятка превратилась в скрученную ветку, иголка стерлась в порошок, пластинка тоже, поражен и диск, аксессуары уничтожены, и болезнь продолжает вызревать внутри проигрывателя». Этот сон, который, проснувшись, я вспоминала, имел для меня совершенно очевидный смысл: таинственная, неподвластная сила была силой времени, обстоятельств, она опустошала мое тело (жалкие остатки иссохшей рукоятки), она калечила, угрожала полным уничтожением моего прошлого, моей жизни, всего, чем я была.

«Человек эластичен»[67]: это его удача и его позор. На фоне своего неприятия и отвращения я тем не менее занималась делами, получала удовольствие, правда, редко без примеси. Берлинская опера привезла «Моисея и Арона» Шёнберга, я дважды ходила на спектакль: один раз с Ольгой, другой — с Сартром. Перед увертюрой мне было тягостно слушать в присутствии Мальро, восседавшего в окружении цветов, «Марсельезу»: она слишком хорошо сочеталась здесь с «Deutschland Uber Alles»[68], которую заиграли сразу же после нее. Напрасно пыталась я забыть враждебное окружение, сообщницей которого я опять становилась.

Сартр уехал в Милан получать премию «Омониа», которую итальянцы присудили ему за борьбу против Алжирской войны; в прошлом году они вручили ее Аллегу, вот почему, несмотря на свою неприязнь к торжественным церемониям, Сартр принял премию. Я сразу же покинула Париж, захватив в отель в окрестностях Парижа свою работу, книги, проигрыватель, транзистор. В такое пасмурное время года ясные дни особенно радуют. Я была единственной постоялицей. Я садилась на солнышке в парке, где уже зеленели некоторые деревья, хотя большинство из них все еще вырисовывались на фоне неба черными кружевами с белыми помпонами, украшавшими концы веток; утки скользили по глади водоема либо неистово занимались любовью на его берегу. Впервые в жизни я слушала по ночам, как поют соловьи: не менее восхитительно, чем у Генделя или Скар-латти. Над этим покоем со страшным шумом проносились огромные белые фюзеляжи самолетов. На горизонте сверкали парижские огни. Реактивные самолеты и птицы, неон и запах травы: порой мне снова казалось важным рассказать на бумаге, чем была в этом веке земля людей (та земля, где в подвалах Гут-д'Ор…).

Я предложила Сартру, которому наскучил Париж, съездить в Антиб. По прибытии туда мы узнали о попытке вторжения на Кубу. Новости, сами по себе тревожные, до такой степени соответствовали планам эмигрантов, о которых рассказывали нам кубинцы, что казались отражением скорее их надежд, чем событий. И действительно, на остров Пинос они так и не ступили, их руководитель вообще нигде не смог высадиться. Вскоре они стали обвинять друг друга и все вместе ополчились на американцев, которым пришлось задуматься относительно ценности их службы информации. Кто угодно мог приехать на Кубу и самолично разобраться в ситуации. Только какой-нибудь Аллен Даллес мог вообразить, что крестьяне с распростертыми объятиями встретят сыновей землевладельцев и наемников, явившихся отобрать у них земли. Смехотворность этой вылазки надолго устраняла риск американского вмешательства. Так что наше пребывание в Антибе началось удачно. С террасы отеля мы видели море, крепостные стены, горы. Каждый вечер мы обходили мыс, чтобы посмотреть на сверкающие огни побережья; совершили паломничество и на виллу мадам Лемэр, окруженную теперь высокими строениями и превращенную в клинику. В Био мы посетили музей Леже.

После сообщения о возобновлении переговоров ультра организовали взрывы в общественных местах; две пластиковые бомбы подложили в доме мэра Эвиана, он был убит. Так появилась Секретная вооруженная организация (ОАС). В столице Алжира власть захватили генералы Солан, Шалль, Жуо, Зеллер, к ним примкнуло большинство старших офицеров по всей стране. Удержаться они могли, лишь совершив в самое ближайшее время путч в самой Франции.

В ночь на воскресенье, послушав на своем транзисторе «Турандот» с участием Тебальди, я спала, когда зазвонил телефон. Это был Сартр: «Я поднимусь к вам». Ему только что позвонили из Парижа, где с минуты на минуту ожидали появления парашютистов. Дебре умолял парижан остановить их собственными силами; поперек мостов, чтобы загородить их, поставили автобусы: из-за своей нелепости это обстоятельство казалось особенно тревожным. Мы пытались найти на моем приемнике новую информацию, но безуспешно. В конце концов я снова заснула. Утром парашютисты так и не появились. Во второй половине дня по всей Франции забастовали двенадцать миллионов трудящихся. К вечеру следующего дня путчисты обратились в бегство или были арестованы. Переворот не удался в значительной степени благодаря позиции солдат срочной службы. Призванные двадцать третьего вечером речью де Голля к неподчинению, опасаясь оказаться отрезанными от Франции и до бесконечности оставаться на военной службе, а некоторые по политическим убеждениям, солдаты противопоставили мятежным офицерам пассивность или силовое сопротивление.

В начале зимы от сердечного приступа умер Ричард Райт. Вместе с ним я открыла для себя Нью-Йорк, я хранила о нем множество драгоценных воспоминаний, которые в одно мгновение поглотило небытие. В Антибе мне сообщили по телефону о смерти Мерло-Понти: и у него тоже внезапная остановка сердца. «История, которая со мной происходит, уже не моя», — подумалось мне. Конечно, теперь я не воображала, будто рассказываю ее себе на свой лад, но все-таки полагала, что еще могу способствовать ее построению, а на деле она ускользала от меня. Я беспомощно наблюдала взаимодействие посторонних сил: истории, времени, смерти. Эта неизбежность не оставляла мне даже утешения слезами. Сожаления, бунты, все это уже исчерпано, я была побеждена, я отступалась. Враждебная тому обществу, к которому принадлежала, отрезанная по возрасту от будущего, лишенная ниточка за ниточкой прошлого, я обрекала себя на голое присутствие. Какой леденящий холод!