Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не входи во гнев, дай еще слово…
– Сказывай…
– Велено «кругом» отдать в полон емансугских татар, коих твои козаки на улусах[351] погромили…
– «Круг» знать того не мог! Это тебе указал воевода астраханской? Говори!
– Так, Степан!
– Сказал ты, и я отвечу! Татар кочевых не обидим, а емансугские доводчики воеводе и царю тоже – лазутчики! Их не отдам…
– Прощай! Больше сказать нечего…
Терентьев еще раз поклонился, на этот раз сняв шапку.
– Скажи низовикам, что Дон они царю продают и барышам рады. Придет время, будут слезы лить!
Посланцы спешно удалились.
– Добро, батько! – закричал «круг» и замахал шапками.
– Иной раз дай таких посланцев вешать!
– Дам, соколы! – улыбнулся Разин и пошутил: – Эти хоть и низовики, да земляки… не ровен час привитаться случится… Гой-да, за пир! Эй, Федор!
– Заходи в дом, батько! Все справлено, – ответил, стоя на крыльце, Сукнин.
Сенька стоял у крыльца. Разин взял его под руку.
– Ну, есаул, пируем нынче! А скоро пойдешь в ту сторону, куда эти черти поедут… – Он махнул рукой вслед ушедшим посланцам.
Разин, Сенька и Сукнин Федор были в избе, остальных людей атаман не указал пускать к столу.
На лавке у дверей лежала кожаная сума Сеньки, набитая в дорогу сухарями, порохом и рублеными кусочками свинца для заряда пистолетов. В ней же была малая киса с деньгами, белье и запасный небольшой турецкий пистолет особенно редкой работы. Разин подарил его Сеньке на память об их знакомстве.
– Бери, сокол! Помни наш уговор и меня не забывай. Сенька поклонился Разину в пояс, сказал:
– Завет твой, батько Степан Тимофеевич, будет жить во мне, пока моя голова на плечах сидит!
– Гой-да! А не выпить ли нам на его дорогу, а, Федор?
– Мочно, батько! Сенька мотнул кудрями.
– Вчера, Степан Тимофеевич, было пито и едено, сегодня – дорога… не пью больше…
Разин, сидя, обнял за шею Сеньку:
– Ну, так жди и гляди на нас-мы опохмелимся, а тебе указал я вожей дать.
Сукнин хлопнул в ладоши. Из прируба вышли две стройные девки, дочери Сукнина, внесли на большом деревянном подносе четыре братины с широкими горлами и узкими подставками: две золоченые серебряные братины были с выпуклыми брюшками в узорах, а две оловянные – гладкие, – на каждой из них было опрокинуто дном кверху по ковшичку.
– Вот, батько, опохмельицо! – сказал Сукнин.
Девки поклонились Разину поясно и церемонно, когда поставили перед ним поднос с хмельным. Сенька хотел встать, отойти от стола. Сукнин мигнул одной девке. Девка поняла отца. Еще раз поклонилась Разину, сказала приятным, но жеманным голосом:
– Батюшко, Степан Тимофеевич, меды мы сучили и с матушкой варили, а попробовать, сколь хороши, не попробовали – дозволь?
– Пробуй, красавица, и нам всем подноси!
Девка зачерпнула из братины ковшичек меду, слегка отведала, поклонилась отцу, сказала:
– Выручи, родимой, мед ладный, да не гоже девке пить до дна!
Разин взял у девки ковшичек.
– Прежде отца гостей надо потчевать, красавица! – Он выпил и, потянувшись, встал, поцеловал девку в щеку, зачерпнул сам такой же ковшичек, подал ей. – Теперь потчуй, кого загадаешь!
Девка взглянула на Сеньку, поклонилась ему, сказала:
– Батюшко не жених, не сват, а будет сватом – его первым попотчуем… Ты, гостюшко, в женихи гож, так уж не побрезгуй стряпней нашей… свой мед, домодельной… – и еще поклонилась.
Сенька встал, ответно поклонился девке, но слова не нашел, выпил ковшичек. Разин подал голос:
– Гей, ковши нам! Ковшичком пить – душу томить, а мы и через край налить умеем!
Обе девки еще раз поклонились Разину, отцу и Сеньке, ушли в прируб. Из прируба вышла сама хозяйка, красивая, рослая казачка, за ней шесть служанок несли подносы с тарелками, на тарелках жареное и вареное мясо, ендовы с водкой и медами.
Сенька подумал: «Сегодня не ход?»
– Куда лезешь, поганой?! – кричал казак на татарина, переступившего порог избы. Татарин отмахивался, бормотал:
– Киль ми! Киль ми! Китт[352]! Разин крикнул:
– Не троньте татарина! – Прибавил громко: – Бабай – кунак.[353]
– Салам алейкум, бачка! – сказал татарин, выйдя на середину избы.
– Алейкум саля! – ответил Разин, подняв ковш водки и жестом приглашая татарина. – Киряк?[354]
– Киряк ма[355]! – тряхнул головой татарин и пальцем показал на потолок, как на небо.[356]
Разин засмеялся:
– Дела нет мне – мулла[357] ты или муэдзин[358], или просто поклонник Мухамеда. А вот тебе мой есаул, – показал рукой на Сеньку, – на конях проведи его степью на Саратов… Деньги тебе даны – проведешь, верни на Яик, получишь калым![359]
– Якши, бачка! Якши.[360]
– Не пьешь и нашего не ешь – иди! Справляй коней в дорогу, товарыща подбери.
– Якши, бачка! Ярар[361] – има башкир… Татарин, юрко поклонясь, ушел.
Сенька от горести разлуки с атаманом стоя выпил ковш водки. Разин встал, обнял его.
– Не поминай лихом, сокол! Терпи ради нашего дела тяжелой путь… и прощай!
Сенька не промолвил слова, боясь показать слезы от жалости того, что любил, нашел и оставляет. Он взял шапку и рядом с ней прихватил свою суму; не надевая шапки и не оглядываясь, спешно вышел из избы.
Разин поглядел ему вслед:
– Ух, крепкой парень! Люблю таких…
– Да, батько Степан! Не много людей, в коих сила и разум вместях живут… – ответил Сукнин.
Пока готовили лодку перевезти Сеньку за Яик, сговаривались:
– Река бешеная! Выше уклона нельзя перевозить…
– Одноконешно нельзя! О камни разобьет.
– А ниже – отнесет далече, – вертуны объехать надо… Сенька, пока готовились казаки, зашел к Ермилке. Кирилка сидел за столом, пил водку и мрачно молчал. Ермилка сказал Сеньке:
– Дарил ты мне, брат Семен, шестопер – его храню! Перстень мой у тебя схитили и памяти моей нет, так вот – надень пансырь!
– Самому тебе гож. Меня спасаешь, а как бой – и ты с голой грудью?…
– Добуду новой – бери! Короткой, но он доброй, с медяным подзором.
Сенька послушно снял кафтан, натянул на плечи панцирь, сверху надел кафтан, запоясался кушаком. Суму вскинул на кафтан, а сверх всего – армяк распашной, От сумы казался горбатым. По горбу сумы Кирилка, встав из-за стола, ударил кулаком:
– Береги себя, горбач! Идешь не молясь, да мы о тебе помолимся…
Сенька молча обнял приятелей. На берегу его ждали перевозчики, но он оглянулся и удивился: татарин и башкир, как два чугунных конных истукана, чернели вправо от реки на холме.
– Пошто не едут за реку? – сказал Сенька.
– Да тебе куды, на Гурьев городок? – спросил перевозчик.
– Нет, на Саратов.
– Тогда иди к ним, не переезжай…
Сенька пошел от реки в гору. Когда подошел к конным спутникам, один ему показал оседланного коня, в балке стоял.
– Кон кароша! Татарин спросил:
– Знаишь татарски?
– Ни… – покачал головой Сенька.
– Яман[362]! Знаишь – кайда барасым?[363]
– Ни… – ответил Сенька.
– Яман!
Сенька подумал, что татарин сказал ему «хорошо», и, обращаясь к нему, прибавил:
– Идем на Саратов! – он показал пальцем на юго-запад.
– Сары тау[364]? Якши!
День разгулялся, из бурых облаков выплыло солнце, в степи зажелтели камни, и даль заголубела.
Сенька сел на коня, потрогал колчан у седла со Стрелами и улыбнулся: «Чем стрелять? Лука нет! Это не для меня…»
Когда двинулись. степью, Сеньке показалось, что спутники сильно забирают к Астрахани; он подъехал к татарину и, тыча рукой в сторону юго-запада, сказал:
– Туда надо!
– Китт! – ответил татарин и отмахнулся; он говорил с башкиром, тот, тряся головой в бараньей шапке, что-то рассказывал татарину и часто повторял:
– Алла ярлыка! Алла…
Башкир и татарин оба были мусульмане.
Сенька больше не спорил и не настаивал на правильном пути. Он ехал впереди своих вожаков, но зорко приглядывался, как они ведут путь.
Солнце стало заметно ниже, и чувствовал Сенька, что лошади надо бы отдохнуть, но кругом пески и пески… ни ручейка, ни лужицы близ. Кое-где блестели на песке пятна, будто озерки дальние, но он знал по опыту – это соляные места. Помнил, что они с Кирилкой, идя на Яик, забрели на такое место и чуть не погибли.
Вдали замелькали островерхие шапки – счетом пять. Татарин вгляделся, сказал башкиру:
– Эмансуг татар – яман!
Башкир, держа мохнатую шапку в руке, вскочил на спину коня и на ходу коня, стоя, разглядывал едущих быстро навстречу. Он сел в седло, надел шапку и, выдернув лук из мешка, стал подбирать стрелы, громко бормоча:
– Алла ярлыка!
Только Сенька беспечно ехал на скачущих к ним татар и думал: «Знают по-русски – как воду спросить, поить коня надо!»
