Летняя книга - Туве Марика Янссон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ты слышала только их, пока они, стоя на перроне, ныли о том, как будет ужасно, когда поезд все-таки тронется, неужели тронется… и говорили, говорили, а в общем, не сказали ничего… это они, по крайней мере, заметили, хоть сформулировать и не могли!
Твоя мама все время звонит. Впечатление, будто она обижена.
Неужели ты думаешь, что в Америке будет лучше, ты ведь не говоришь даже на плохом английском.
Дворник вернул твое белье из стирки; ты, надо полагать, не хочешь взять его?
Ни один человек на вокзале не вел себя естественно, а я и вовсе молчала…
Когда Ева Коникова оставляет континент, тут, ха-ха, сказать больше нечего! Тебе наверняка меня не хватает.
Твой любимый друг
P.S. И вообще, подумай хорошенько о том, почему ты пустилась в путь, ты в самом деле уверена, что это знаешь? Мне кажется, что ты только сваливаешь вину на войну, которая приближается, ты просто хочешь удрать снова – это твое вечное желание бежать все дальше и дальше, а потом бесконечно горевать обо всем, от чего отказываешься и стремишься избавиться. Не правда ли? Нынче ты изображаешь мужественного новопоселенца. Прости меня! На днях я напишу тебе письмо.
Ты чувствуешь себя свободной или нет?
Иначе я не смогу простить тебя.
Назавтра
Теперь ты, наверное, уже на борту парохода.
Однажды ты обмолвилась, будто ощущаешь себя альбатросом, и мне это показалось несколько вычурным, слишком изысканным, но теперь я поняла тебя гораздо лучше. Это все равно как лететь на планере над отвесной пропастью и видеть под собою мир… Знаешь, что писал Ницше: «Я вижу подо мною мир, воздух здесь чист и свободен, а сердце исполнено радостным гневом…» – или что-то похожее, это не дословно!
Пирушка в честь твоего тридцатилетия была грандиозной, она очень удалась! Но почему ты так безутешно рыдала потом? Ведь ты еще не так уж стара? А то, что ты ничего не достигла… – как ты вообще могла успеть, ведь ты живешь изо всех сил! Разве это не великолепно – находиться в самой сердцевине окружающей жизни, чувствовать себя средоточием всего? Все, что происходило вокруг тебя, казалось неправдоподобным, невообразимым, наши собственные горести и трудности становились ничтожно малыми по сравнению с твоими, и нечего было принимать их всерьез… – но ты ничего не объясняла, ты была верна себе и парила над… Когда-нибудь, когда мне исполнится тридцать, думаю, я приму это совершенно спокойно и решу, что это веха на моем пути. Их, пожалуй, будет много! Самой важной станет персональная выставка.
Теперь ты наверняка уже плывешь в Атлантическом океане. Если б ты была здесь, я бы откровенно спросила: что самое важное, когда становишься старше и пытаешься жить честно, что это – работа или любовь? Какая во всем этом цель? Сначала я думала: работа, то есть вершить искусство, – это единственное, что может оправдать существование человека (хотя звучит это, пожалуй, довольно категорично). Затем, разумеется, любовь. Я могла бы задать тебе вопрос: так ли уж важна дружба? Могут ли люди ценить друг друга, постичь один другого – если ты понимаешь, что я имею в виду? Мы никогда не успевали поговорить об этом, потому что вокруг все время было так много друзей! А честолюбие, как быть с ним? Грозит ли оно опасностью, или необходимо, дабы верить, что ты не хуже других? А что, если просто пытаешься произвести впечатление, вместо того чтобы выразить самого себя… Ну ладно!
Пожалуй, то же самое происходит, когда ты фотографируешь.
Я придаю надлежащий вид тканям, препарирую их. Нашла место, где можно подешевле купить сахар и мешки с мукой, это старый склад. Мастерская битком набита белыми чистыми полотнищами. Выглядят они почему-то угрожающе. На этот раз я обрабатывала ткани большей частью керосином.
P.S. Жить честно – значит достойно… Самуэль[132] сказал однажды, что все сущее должно суметь жить так или иначе достойно, я не поняла. Теперь я думаю: он имел в виду что-то вроде того, чтобы уметь отстаивать свою идею, свою цель, отвечать за них, полагаться на них, и верить, и никогда не сдаваться. «Никогда не отказывайся от главной идеи, – говорил он, – это единственное, что по-настоящему опасно. Не восставай против своего естества!»
Полагаю, он говорил о живописи, он никогда не говорит ни о чем другом.
Знаешь, что он сказал о тебе, когда мы встретились на улице? Он сказал: «Она мужественная девушка, но, пожалуй, немного торопится. Передай ей привет, когда будешь писать».
Поздно вечером поднялся наверх Тапса и, не поверишь, тоже стал проповедовать, как должно себя вести (но, вообще, не так уж умно). Он сказал: «Ты пытаешься жить правильно, а я пытаюсь жить богато, содержательно; жизнь словно луг, где я с удовольствием, от души собираю цветы то тут, то там, а ты идешь напрямик и выходишь с пустыми руками по ту сторону, потому что ты не нашла именно тот цветок, который ты хотела…»
Я, естественно, задумалась, но что-то презрительно произнесла о поспешных выводах и сомнительной символике и о том, когда это он видел меня с пустыми руками: я не в силах удержать все, что попадает в мои объятия, но это ведь не имеет никакого отношения к делу. Мне приснилось ночью, что я приехала в Нью-Йорк, а тебя там не было, ты осталась где-то в другом месте. Улицы были ужасны и безлюдны, так, как это видится во сне. И внезапно я все поняла: я тебе совсем не нужна, ты сбежала, не желая ничего знать!
Я сержусь на тебя.
Пока!
Вторник
Дорогая Ева!
Теперь ты, скорее всего, уже на месте. Я рисую себе картину вашего прибытия. Вы все вместе стоите на палубе, ветрено и холодно, вы проплываете мимо статуи Свободы, но ты не спешишь ее сфотографировать, ты ждешь, ты держишь свой багаж под рукой… ведь он может затеряться в такой жуткой сутолоке: никогда не знаешь, как это бывает. Камера у тебя в руках постоянно. Вы движетесь, толпясь, к берегу, медленно высаживаетесь на берег, расходитесь по залам… Таможня такая громадная! Она вот-вот взорвется от облегчения, испуга и оттого, что с толку сбито столько людей!
Он был там и встретил
