Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

…Малявочку не узнаете: посветлел, помолодел, похорошел и чувствует себя великолепно. Ему страшно идет костюм самоеда (см. фотографию № 8). Мы давно уже не жили так интересно, как живем теперь. Нас все очень любят. Недавно Малявочка был у губернатора, и тот разрешил ему совсем не являться по субботам в полицию, как приходится другим ссыльным. У нас бывают по четвергам «буржуазные пироги», на которые сходятся все интересные ссыльные (см. фотографию № 5). Мы купили лошадь, которую назвали Красавчиком, и я сама правлю. И рояль я купила по случаю, Беккеровскую[541]. Устраиваем музыкальные вечера… И одно только огорчает меня: очень шумят и спорят, как бывало давным-давно, когда Малявочка был совсем молодым. Он очень горяч, и я боюсь, как бы он не увлекся этой проклятой политикой. Совсем как юноша! Это и приятно, и страшно за него…

Леночка писала правду: Павел Николаевич чувствовал себя в ссылке как рыба в воде…

Очень уж благоприятно скомбинировались все обстоятельства нового бытия. Никаких официальных служебных обязанностей с их компромиссами и полный отдых от всех материальных забот. «Мой бюджет, — шутил мысленно Павел Николаевич, — не хуже, чем у бывшего министра финансов Витте». В действительности его бюджет был даже в лучшем состоянии: полученные от бабушки пять тысяч, от продажи предка — десять тысяч и запасный капитал в виде фамильных бриллиантов, полученных в приданое за женой, давали возможность несколько лет прожить всей семье в полном достатке, в сознании полной независимости от всяких случайностей и превратностей судьбы.

Никогда еще Павел Николаевич не чувствовал себя так легко и свободно, как это было теперь, в ссылке.

Никаких мелких докучливых дел, забот и хлопот. Полная свобода в мыслях и чувствах. Гордое сознание человека, исполнившего по совести свой гражданский долг и пострадавшего за правду. Это возвышало душу и омывало совесть. Нет ретроградного хвоста в виде семейства Замураевых и собственной матушки, а исключительно передовое общество. Правда, в нем есть и крайние элементы — профессиональные революционеры, но все же они Павлу Николаевичу роднее, чем единокровные и сословные «зубры» и «бегемоты». Благодаря этому обществу Павел Николаевич чувствует себя приобщенным ко всем общественным движениям в России и всегда в курсе всех событий, происшествий и тайн политического характера.

И при всем этом — полная безопасность и никакой формальной ответственности! Собственно, и делать-то Павлу Николаевичу нечего, но душа всегда в политическом трепете, а голова и язык — в непрестанной работе. Павел Николаевич вознамерился содействовать задуманному прогрессивными общественными деятелями блоку с революционными партиями на почве борьбы с самодержавием, или, как он осторожно выражался, создавать общее политическое настроение… Для этой задачи у Павла Николаевича были все необходимые условия: терпимость к чужому мнению и уважение к любой человеческой личности, платформа беспартийности, умение нравиться людям и ладить даже с врагами, общительный характер, гостеприимство, тактичность и дипломатичность, выработанные продолжительной общественной службой, и еще одно, тоже весьма существенное и, можно сказать, исключительное добавление ко всем добродетелям гражданина: материальная обеспеченность, позволявшая ему широко раскрыть двери своего гостеприимства для всей местной интеллигенции…

Он быстро сумел если не объединить, то хотя бы механически воссоединить все партии в виде желанных гостей на своих «буржуазных пирогах» по четвергам и на музыкально-литературных вечерах по воскресеньям.

Так дом, где проживали Кудышевы, сделался в Архангельске центром вращения всей местной прогрессивной и революционной интеллигенции.

Конечно, немалая роль выпадала в этом деле и на долю «птички Божией», Елены Владимировны, которая как бы от природы была одарена способностью нравиться мужчинам всех политических партий, даже и в возрасте «неизменных 38 лет». В сущности, Леночке было наплевать на все политические разногласия: ей нравилось быть душой общества, очаровывать людей своей женственной грацией, улыбками и кокетством, разбрасываемыми ею на все стороны, без различия партий…

Вот почему бабушка получала такие жизнерадостные письма, похожие на письма с приморского курорта, посылаемые домой восторженной молодой особой женского пола.

Павлу Николаевичу нужен был материал для своей работы не только в области «партийной», но еще и национальной, ибо грубая и глупая политика «обрусения», превращаемая авантюристами патриотизма в гонения на иноплеменников, успела уже создать государственную враждебность со стороны многих народов Российской империи: евреев, поляков, финнов, армян, грузин, малороссов, усиленно оскорбляемых теперь восторжествовавшим диктатором Плеве…

Павел Николаевич называл эту политику антигосударственной, грозящей большими несчастьями для России в будущем, и не видел другого выхода из положения, как направить эту угрозу в сторону не государства, а его правительства.

Наместник Кавказа, князь Голицын[542], своим воинственным обрусением как бы вторично покорял все кавказские племена и привел в революционное брожение всех туземных жителей. Это полицейское обрусение находило горячую поддержку со стороны министра Плеве, и потому князь Голицын начал усердствовать еще сильнее. Он настоял на секвестре[543] имущества армянских церквей. Это повело к революционному бунту со стороны армян. Желая проучить непокорных, власти устроили армянский погром[544], натравив на них мусульман. Произошла великая резня двух племен. Конечно, это не погасило, а лишь раздуло революционные чувства, сорганизовало армянскую интеллигенцию в тайное сообщество и толкнуло в общее русло русской революции. На Кавказе прогремел выстрел в наместника князя Голицына[545]…

Евреи, гонимые всяческими гражданскими утеснениями и потому и ранее толкаемые этим в революцию, от которой они ждали облегчения и равноправия, после ряда спровоцированных полицейскими патриотами погромов, затаили острое озлобление и ненависть к русскому царю и его правительству. Гибель родных и близких людей при этих погромах создавала острую жажду мести в душах еврейской интеллигенции, и после ужасного по своим зверствам Кишиневского погрома еврейская молодежь стадами потянулась в революцию. Этот погром возбудил общественное мнение всего цивилизованного мира. Однако это не испугало министра Плеве. Явившейся к нему после Кишиневского погрома еврейской депутации из раввинов Плеве сказал:

— Заставьте вашу интеллигенцию прекратить революцию, и я прекращу погромы и начну отменять ваши правовые ограничения!

Но если само правительство было не в силах или не хотело прекращать революции другими мерами, кроме полицейских, то как могли это сделать еврейские раввины?

В результате появлялись такие вожаки в партии эсеров, как Гоц[546], Гершуни, Азеф и тысячи безыменных с пламенем мести и ненависти в душах… ненависти не только к правительству, а и к самой России…

То же самое творилось и в Финляндии, статс-секретарем которой оказался тот же всемогущий Плеве. И ее вздумали покорить вторично и обрусить. Для этого решили лишить ее всяких государственно-правовых особенностей, нарушив исторический договор ее государственной автономии. Ставленник Плеве, генерал-губернатор Финляндии Бобриков[547] создавал быстрым темпом «финляндскую революцию»: здесь образовалась «партия активного сопротивления», от руки которой и пал полицейский патриот Бобриков…

Малорусская интеллигенция, ранее мечтавшая о национальной автономии, теперь под напором полицейской русификации, стала мечтать о полном от России отделении, в чем ей усердно помогали внешние враги России…

Поляки и так носили в душах историческое оскорбление, нанесенное им отнятием и разделом их национально-государственного Дома[548], а Плеве продолжал усиленное обрусение Западного края…

Словом, на всех окраинах, на всех границах слепые вожди правительства создавали себе только врагов и будущих мстителей…

Ну разве не прав был Павел Николаевич, называвший эту политику антигосударственной? И если не было никакой возможности изменить эту политику и добиться лояльными путями более мудрого правительства, что оставалось делать искренним патриотам своей родины?

Для себя Павел Николаевич решил: надо создать общий кулак для ударов по самодержавию.

Для этого и служили «буржуазные пироги» в доме Кудышевых.

Обстоятельства благоприятствовали: в Архангельске были ссыльные всяких разновидностей, и среди них еврей, провизор Клячко, поляк Жебровский, армянин Ашкинази. Не было, к сожалению Павла Николаевича, только грузина, украинца и финна[549]… Грузина, впрочем, можно было достать: такой имелся в соседней Вологде.