Обширней и медлительней империй (сборник) - Урсула Ле Гуин

А теперь нужно обо всем этом позабыть.

– Начнем с Оайдуна, – сказала Лайя, поудобнее усаживаясь в кресло.

Нои уже сидел за столом, готовый к работе. Он прочитал ей отрывки из писем, на которые предстояло ответить, и она постаралась слушать внимательно и даже продиктовала одно письмо целиком и начала диктовать второе:

– «Помните: на данном этапе ваше революционное братство весьма уязвимо перед лицом… нет, перед угрозой… перед лицом опасности».

Фраза не получалась, и она бормотала что-то себе под нос, пока Нои не предложил:

– Перед лицом такой опасности, как вождизм?

– Да, хорошо. Пойдем дальше. «И что легче всего жажда власти совращает именно альтруистов…» Нет. «И что ничто не может совратить альтруистов…» Нет, нет! О, черт возьми, ты же понимаешь, Нои, что я хочу сказать, ну так и пиши сам! Они тоже прекрасно понимают, что все это перепевы старого, вот пусть и почитают лучше мои книги!

– Они жаждут общения, – мягко, с улыбкой заметил Нои, напоминая ей об одной из главных заповедей одонийцев.

– Общение – это прекрасно. Но я что-то устала от общения. Если ты напишешь это письмо сам, я его с удовольствием подпишу, но сегодня я, право, ни на что не способна, все это меня раздражает. – Нои смотрел на нее то ли вопросительно, то ли озабоченно. И она совсем рассердилась: – В конце концов, у меня есть и другие дела!

Когда Нои ушел, она уселась за письменный стол и стала перекладывать с места на место бумаги, делая вид, что чем-то занята; она была поражена, даже немного испугана тем, что сказала. Никаких других дел у нее, разумеется, не было. Никогда не было. Это ее работа; дело всей ее жизни. Поездки, выступления, собрания, уличные митинги – все это сейчас не для нее, но писать-то она еще может! И даже если б «другие дела» у нее были, Нои, конечно же, знал бы об этом; ведь это он составляет для нее расписание на каждый день и тактично напоминает ей о таких мелочах, как, скажем, сегодняшний визит студентов-иностранцев, о котором она совсем забыла. Ах, проклятье! Ведь она так любит молодежь, к тому же у иностранцев всегда есть чему поучиться, но она безумно устала от новых лиц, устала быть на виду!

Сейчас скорее она у них учится, а не они у нее; они давным-давно усвоили все, чему она могла и должна была их научить, – по ее же книгам, по истории Движения. Они приходят просто посмотреть, словно она Великая Башня Родарреда или знаменитый каньон Тулаивеи. Этакий феномен, памятник. Они смотрят на нее с восторгом, с обожанием, а она рычит на них: «Думайте своей головой!.. Это же не анархизм, а обскурантизм какой-то!.. Надеюсь, вы не считаете, что свобода и дисциплина – вещи несовместные?» Они соглашались и примолкали, точно дети перед Великой Матерью всех народов, перед дурацким идолом, перед вечным символом Материнского Чрева. Это она-то символ! Террористка, заминировавшая верфи Сейссеро, хулиганка, выкрикивавшая брань в лицо премьеру Инойлту перед семитысячной толпой, кричавшая, что ему бы следовало отрезать собственные яйца, покрыть их бронзовой краской и продать в качестве сувениров, если ему кажется, что и из этого можно извлечь какую-то выгоду… Она, которая так пронзительно кричала и ругалась, била полицейских ногами, оплевывала священников, прилюдно мочилась на вделанную в мостовую на площади Капитолия бронзовую доску с надписью: «Здесь было основано суверенное государство А-Йо». Ах, да ей тогда на все было плевать! А теперь она стала Всеобщей Бабушкой, милой дорогой старушкой, прелестным старинным памятником – приходите, поклонитесь выносившему вас чреву! Огонь потух, мальчики, подходите ближе, не бойтесь!

– Нет, ни за что! – воскликнула Лайя, не замечая, что говорит сама с собой. – Ни за что! – Она и раньше часто бормотала что-то себе под нос, «обращаясь к невидимой аудитории», как это называл Тавири, когда она ходила взад-вперед по комнате, не замечая его. – Жаль, что вы приехали, ведь меня-то не будет! – сказала она «невидимой аудитории» и решила, что ей непременно следует уйти. Выйти на улицу.

Но быстро опомнилась. Решение было принято опрометчиво. Зачем же так разочаровывать студентов, да еще иностранцев. Нет, это несправедливо, прямо-таки попахивает маразмом. И уж совсем не по-одонийски. Ну и плевать на одонизм и его принципы! Зачем, собственно, она жизнь положила во имя свободы? Чтобы под конец совсем ее не иметь? Она непременно пойдет и прогуляется!

«Что такое анархист? Тот, кто, выбирая, берет на себя ответственность за собственный выбор».

Уже спускаясь по лестнице, она остановилась, нахмурилась и решила остаться и все же принять этих студентов. А на прогулку пойти потом.

Они оказались очень юными и чересчур серьезными: кроткие оленьи глаза, лохматые головы – очаровательные ребятишки из западного полушария, из Бенбили и Королевства Мэнд. Девочки в белых брючках, мальчики в длинных юбках, воинственные и страшно архаичные. Исполненные великих надежд.

– Мы в Мэнде так далеки от Революции, что, возможно, она совсем рядом, – сказала одна из девочек, улыбаясь. – Это же Круг Жизни! – И она показала, как сходятся в кольце противоположные концы, подняв тонкую темнокожую руку с длинными пальцами.

Амаи и Аэви угостили студентов белым вином и ржаным хлебом – такова была традиция Дома. Однако эти чрезвычайно скромные гости уже через полчаса все разом поднялись и решили, что им пора.

– Нет, нет, нет, – уговаривала их Лайя, – не уходите, посидите еще, поговорите с Аэви и Амаи. А мне теперь трудно подолгу сидеть в одной позе, вы уж меня простите. Очень приятно было с вами познакомиться! Вы ведь придете еще, мои младшие братья и сестры?

Да, сердце ее стремилось к ним, а их сердца – она это чувствовала – к ее сердцу; и она, смеясь, расцеловала их по очереди; ей было приятно прикосновение этих смуглых юных лиц к ее лицу, взгляд влюбленных глаз, аромат надушенных волос. А потом она шаркающей походкой потащилась прочь. Она действительно немного устала, однако подняться к себе и немного вздремнуть сочла бы поражением. Она же хотела пойти прогуляться! Вот и пойдет. Она не была на улице одна – с каких же это пор?.. Интересно… С зимы! В последний раз – еще до инсульта. Ничего удивительного, что у нее такое мрачное настроение. Это же самое настоящее тюремное заключение! Не дома, а на улицах – вот где она всегда жила по-настоящему!

Лайя тихонько выбралась из Дома через боковую дверь и прошла мимо грядок с овощами на улицу. На узенькой полоске грязной городской земли был отлично возделанный обитателями Дома огород, и они получали неплохой урожай фасоли и сои, однако Лайя не слишком интересовалась земледелием. Хотя, разумеется, понимала, что анархическим коммунам – даже в переходный период – следует стремиться к максимальному самообеспечению. А уж как добиться этого в реальной действительности, в смысле возни с землей и растениями, – не ее дело. Для этого есть фермеры и агрономы. Ее работа – на улицах, на шумных, вонючих, одетых камнем улицах, где она выросла, где прожила всю свою жизнь, за исключением тех пятнадцати лет, что прошли в тюрьмах.