Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

— Представь себе, — добавил Сильван, — что-то такое невинное, такое простое, такое наивное, будто из романа, будто не с этого света, где двенадцатилетние девочки уже начинают интриговать. Бюст немножко сильный, но весьма красивой формы, личико красивенькое, улыбка чрезвычайно милая.

— Ого, ты начинаешь горячиться, поэтизируешь; уж не влюбился ли ты, чего доброго, в эту простую девочку?

— Помилуй! Влюбиться, это уж чересчур! Но кое о чем подумываю…

— Например?

— Хочу оставить по себе приятное воспоминание.

— Каким же это образом, граф?

— Затеять с ней поскорее роман без последствий!

— Без последствий! — Вальский рассмеялся со странным выражением какого-то грустного сострадания.

— А потом? — спросил он.

— Что же потом? Ничего.

— Не понимаю такого плана, без последствий!

— Как? Что ж удивительного? Хороша, молода, оригинальна, дика и проста; занимает меня, забавляет. Я езжу, мы счастливы и потом расстаемся.

— Как это великолепно придумано! Помни только, любезный Сильван, — прибавил наставительно Вальский, — что со старыми подбритыми чубами подобные планы кончаются или батожьем или венцом.

— Ха, ха! Он меня за колена обнимает, и сам же непременно хотел показать мне дочь.

— Дикие, как я вижу, у тебя понятия о людях.

Сильван улыбнулся с самонадеянностью молодого человека.

— Я надеюсь, — сказал Вальский, — что все сказанное тобою — шутка.

— Нет, это план решительный, серьезный, очень серьезный.

— Позволь же мне посоветовать тебе вовремя.

— Охотно, с условием — не отсоветовать.

— Скажу тебе только простую, верную, опытом добытую аксиому.

— Собственным опытом? — спросил Сильван с насмешкой.

— Покуда, может быть, только чужим; наконец, каким бы то ни было, но верно то, что опытом.

— Слушаю внимательно и покорно.

— Итак, советую тебе и прежде всего: никогда не пускаться в любовные интрижки с намерением разорвать их завтра; ты не знаешь себя, не знаешь женщин и не можешь предвидеть последствий. Всего легче начать, всего труднее покончить и разорвать…

Сильван засмеялся по-своему.

— Я немного старше тебя, — сказал Кароль, — слышал много подобных происшествий, хоть сам и не пускался на эти похождения. Мне, как ты знаешь, до сих пор нужны были атласное платье, кружево и благоухания, чтоб я мог влюбиться; идеал мой должен быть наряден, должен быть офранцужен, быть из нашего круга; я не смотрел даже на шляхтянок, потому что у них руки красные и лицо загорелое…

— Не думаешь ли ты, что моя такова! — воскликнул Сильван. — Ручка как из мрамора…

— Тем хуже! Слушай дальше. Я знаю не одну подобную историю; они всегда кончаются печально. В наших гостиных игра равная: эти барыни видят отлично и знают, с чем мы являемся к ним, они не рассчитывают на нас более, чем нужно. В ином месте, в сфере низшей, твоя любовь вызывает сейчас мечты о свадьбе и тесной связи — игра неравная; будешь соблазнителем, а роль соблазнителя незавидна. И что же за любовь, оканчивающаяся тривиально криком, шумом, неприятностями и ничего больше?

— Ты думаешь, я вижу, Кароль, что у меня нет совести. Могу ли соблазнить и бросить, без сострадания, без…

— А что ж? Ты бы женился?

— Ну, вот опять! Это другая вещь; но разве нельзя загладить и вознаградить иначе?

— Вознаградить соблазн, обман, вознаградить разбитое сердце и жизнь?

— Ты смотришь на это с трагической стороны, которой обыкновенно в подобных связях и не бывает. Мне кажется, что на эти вещи смотрят нынче иначе. Франя моя должна будет узнать с первого разу, что жениться на ней я не намерен.

— В том-то и вопрос: может быть, она думает именно другое.

— Ну, ну, довольно! Ты, я вижу, расположен к противоречию.

— Признаюсь тебе, чуб этого пана Курдеша не обещает ничего хорошего для тебя, а что он обнимает колена — это ничего не значит: разославши ковер, всыплет тебе как следует. Много у него детей? У нее есть еще сестры?

— Нет, одна одинешенька.

— Это еще хуже.

— И шляхтяночка не так-то бедна, как тебе, может быть, кажется. Смолинский говорил, что их двести тысяч у моего отца; кроме того, деревенька без долгов и кое-что еще в шкатулке.

— Тем хуже и хуже! — прибавил Кароль. — Не советую тебе пускаться; кончишь или женитьбой, или историей.

— Вот еще! Я не так глуп!

— Придется тебе остаться или глупцом, или подлецом; выбор, признаюсь тебе, не легкий.

— На какого же я моралиста попал сегодня! — заметил Сильван, немного смешавшись. — Должно быть, ты сам запутался в каких-нибудь великолепных историях, если такая суровость прошибла тебя в отношении ко мне.

Кароль только вздохнул и ничего не ответил. Зигмунд-Август, пользуясь фигурой, в которую утащили ротмистра, неотступного кавалера графини, подсел к жене.

— Ma chérie [45]! — сказал он потихоньку.

— Что прикажешь, Гуця? — спросила графиня, наклоняясь так, чтобы движение ее выказало красивую талию.

— Скажи мне, сделай милость, что с твоей матерью?

— С моей матерью?! Кажется, голова у нее болит.

— Ты ничего не знаешь! Делала мне странные вопросы, чуть не выговоры….

— Тебе? — спросила жена, с отлично разыгрываемым притворством. — Неужели?

— Мне кажется, — прибавил с достоинством Зигмунд-Август, — я не заслужил этих выговоров.

— Какого же рода они были?

— Разные, и, наконец, и за тебя.

— За меня? — спросила в полголоса Евгения, смешавшись несколько. — Не понимаю этого.

— Мне кажется, я не заслужил их.

— Разве я показала когда-нибудь малейшее неудовольствие?..

— Было, кажется, время понять меня и оценить!

— Mon cher [46], я тут ровно ни при чем… Не понимаю ничего…

Супруги обменялись нежными улыбками; в улыбке графа затаены были нетерпение и досада, в улыбке графини равнодушие, прикрытое нежностью; она смотрела уже в другую сторону.

— Скажи же твоей матери…

— Да, разумеется… не беспокойся об этом…

В это время явился ротмистр, и граф, с намерением, в ту же минуту нарочно встал, посмотрел на жену и, сказав что-то прибывшему, под предлогом какого-то важного занятия, поспешно удалился.

«Ах, как же он глуп, как глуп!» — подумал ротмистр.

Графиня с досадой заметила это поспешное удаление: оно говорило ей очень много, и еще больше высказал ей насмешливый, брошенный искоса взгляд графа. Ее поймали и презрительно бросили в руки ротмистра. Первый раз в жизни, может быть, кровь закипела в ней так, что румянец выступил на лице, и какой-то остроумный вопрос, которым разрешился ротмистр, разбился об ее ухо, не услышанный, и полетел в свет без ответа.

Цеся караулила у дверей, не Вацлава, потому что он был ей только пробой, чем-то в роде трупа, на котором училась она нужной анатомии сердца, но выхода графа Кароля Вальского, сидящего с братом ее в кабинете. Целый вечер уже стреляла она в него