Мольер - Жорж Бордонов

Мольера доводят под руки до уборной Барона. Укутывают в халат. Ему как будто лучше, силы понемногу возвращаются. С лица исчезает болезненная гримаса. Чтобы рассеять страхи Мишеля, Мольер спрашивает, что говорят о пьесе. Барон отвечает, что его создания всегда имеют «блестящий успех и что, чем чаще их ставят, тем больше наслаждения они приносят».

Но Барона не покидает беспокойство. Он робко спрашивает: «Мне кажется, вам стало хуже?» — «Это правда, — отвечает Мольер, — я чувствую холод, который меня убивает».

Мишель посылает за носильщиками. Он по-сыновьи помогает Мольеру сесть в портшез, обтянутый красным шелком, и, боясь, как бы не случилось несчастья по дороге, провожает его до улицы Ришелье.

В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА

Где Арманда? В своей уборной — разгримировывается, принимает посетителей; нам это неизвестно. Она появится только через некоторое время. На улице Ришелье Барон с носильщиками — а может быть, две служанки — втаскивают Мольера на третий этаж, усаживают в кресло с откидной спинкой. Барон считает, что его силы подорваны напряжением и что чашка бульону его подкрепит. Гримаре отмечает, что бульон всегда был в доме по требованию Арманды: «так как ни один человек не мог бы больше заботиться о себе, чем она. — Ну нет! — ответил Мольер. — Бульоны моей жены для меня что серная кислота; чего только она не велит туда класть. Лучше дайте мне кусочек пармезану».

Служанка Ла Форе тотчас приносит требуемое. Оп съедает сыр с несколькими ломтиками хлеба, которые проглатывает с трудом. Потом просит уложить его в постель — скромную постель с ситцевым стеганым покрывалом, уже знакомую нам по описи. Он хотел бы заснуть, но это не удается. Он задыхается. Барон возле него. Мольер очень страдает: просит принести из комнаты Арманды подушку, пропитанную каким-то снотворным. Он говорит: «Я охотно испробую все, что не проникает в тело; но снадобий, которые надо глотать, я боюсь: так немного нужно, чтобы отнять у меня остаток жизни».

Но где же Арманда? Выслушивает комплименты придворных красавчиков-маркизов? Почему она до сих пор не вернулась из Пале-Рояля? Без сомнения, то, что Мольер смог доиграть спектакль, ее окончательно успокоило, обмануло. А все-таки во время представления она казалась взволнованной, порой даже не могла сдержать слез. Или то были слезы Белины? Но Мольер уже не питает ни иллюзий, ни ревности. Все это его больше не занимает. Время идет. Вдруг его охватывает, сотрясает приступ кашля. Он отхаркивается в припадке икоты и просит поднести свечу поближе. Наступила ночь. Мольер говорит: «Вот так новости!» Барон видит, что платок окровавлен, и вскрикивает. Мольер: «Не пугайтесь: вы же знаете, что со мной такое бывало, и посильнее. Но все же скажите жене, чтобы она поднялась сюда».

Мадемуазель Мольер, должно быть, вернулась на улицу Ришелье. Она, наверно, в своей красивой гостиной или в спальне на втором этаже. Гримаре не уточняет, он хранит молчание о том, обменялись ли супруги прощальными словами. Последние мгновения Мольера скрыты в тени. Тем не менее можно с известной долей уверенности утверждать, что Арманды еще нет дома. Мольер просит позвать священника. Лакей и служанка бегут в приходскую церковь Святого Евстахия. Двое священников, Ланфан и Лешо, отказываются сдвинуться с места ради еретика, как ни умоляют их слуги. Не важно, что этот комедиант раскаивается в грехах, взыскует утешений религии: он автор «Тартюфа». Так страшно мстит Шайка — вне всякого сомнения, приказ на то был дан из архиепископского дворца. У постели умирающего две монахини-францисканки (существует предание, впрочем, недоказанное, что одной из них была Катрина-Эсперанс Поклен). С ними сосед, некий Кутон. Мишель Барон, конечно, ищет Арманду, занятую — чем? Наконец, кюре Пезан соглашается прийти. У Мольера кровь хлещет горлом. Когда аббат появляется, почти одновременно с Армандой и Бароном, уже слишком поздно. Мольер умер. Гримаре говорит об этом недвусмысленно: «Так что когда его жена и Барон поднялись к нему, они нашли его мертвым».

Десять часов вечера. Мольеру пятьдесят один год, месяц и два дня.

XXXVI ЧЕРНЫЙ РОМБ

ПО СМЕРТИ МОЛЬЕРА

Лагранж записывает в своем «Реестре» под датой 17 февраля:

«В этот день, после представления, в десять часов вечера, господни де Мольер умер у себя дома на улице Ришелье; играя свою роль в вышесказанной комедии о Мнимом больном, он почувствовал себя дурно по причине простуды и грудной горячки, которая вызвала у него столь сильный кашель, что, пытаясь отхаркаться с превеликим трудом, он порвал себе грудную жилу, после чего прожил не более половины или трех четвертей часа. Тело его погребено на кладбище Святого Иосифа, что примыкает к приходу Святого Евстахия. Могильный холм возвышается над землей на один фут».

Лагранж выводит своим старательным пером эти строки, а на полях по обыкновению рисует большой черный ромб и закрашивает его чернилами, чтобы сделать еще заметнее: это знак траура. Как чувствительна и горька будет эта утрата для труппы! Актеры Пале-Рояля теряют не просто руководителя, но лучшего своего друга, бескорыстного заступника.

Барон почитает за благо поспешить в Сен-Жермен к Людовику XIV и оповестить его о кончине Мольера. Его величество как будто взволнован и соблаговоляет этого не скрывать. Конечно, Мольер был «человек порядочный и с такими чувствами, какие редко встретишь у людей его происхождения», не говоря уж о «неизменной преданности, которую он питал к особе короля: он всегда старался угодить Его Величеству».

Однако на том беседа и кончается, а церковные власти, уведомленные Армандой, дают понять, что не позволят хоронить комедианта по обряду. Отказ бесчестящий — ведь, согласно тогдашнему Требнику (от 1654 года), в церковном погребении отказывается только «тем, кто ославлен, поруган и осрамлен прилюдно, каковы отлученные от церкви, блудницы, любодеи, комедианты, лихоимцы, колдуны», а также «язычникам, иудеям и всяким еретикам… отъявленным грешникам, умершим без покаяния».

Автору «Тартюфа» отказывают под тем предлогом, что он умер без покаяния. А ведь известно, что двое священников не захотели пойти на улицу Ришелье, а третий пришел слишком поздно; что Мольер умер с христианскими чувствами, а не как безбожник, — монахини-францисканки могут это засвидетельствовать. Конечно, доказать, что священники получили на то прямой приказ, невозможно. Но очевидно, что партия святош не сложила оружия. Не ее ли рук дело — появление пасквиля еще более гнусного, чем «Эломир-ипохондрик»? Этот пасквиль называется «Бурлескный ад», и Мольер в нем выведен под именем Бельфегора — зловещего языческого божества. Негодование парижан не знает пределов. «Либертин» Шапель, вне себя от горя, пишет яростную эпиграмму: