На край света (трилогия) - Голдинг Уильям
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этими словами он поспешил вверх по трапу, где за пару минут до склянок начинался привычный ритуал смены вахты. Я побежал следом, но Бене уже увлеченно беседовал с Андерсоном. Вахта сменилась, мистер Аскью спустился со шканцев, а Бене и капитан продолжали с жаром толковать о спутниках Юпитера и перекидываться астрономическими терминами, словно мячиком – затмение, параллакс, перигей, апогей… У меня возникло подозрение, что они мое присутствие заметили и таким образом пытаются отделаться!
– Да-да, мистер Бене, лунное расстояние[118], согласен. Но проверка…
– Прохождение Калипсо! Мы еще представим лордам адмиралтейства наш метод – метод Андерсона – Бене!
Андерсон радостно засмеялся.
– Ни в коем случае! Это ваше достижение, мой мальчик!
– Нет-нет, сэр, – я настаиваю!
– Хорошо. Но давайте-ка сперва его опробуем.
Все понятно. Разница между этими двумя, которые приходили в восторг независимо от того, успешным или нет окажется их метод, и бедным, замотанным делами Чарльзом была до боли велика. Я делал вид, что любуюсь морем, пока мне не надоело. А Бене с Андерсоном по-прежнему притворялись, что не замечают меня, так что ничего не оставалось, кроме как уйти прочь: одно из тех поражений, которые так легко описать и так трудно пережить. Я спустился вниз, чувствуя, что меня оттолкнули от решения задачи, которая была важна не только для моряков, но и для каждого пассажира нашего корабля, будь то мужчина, женщина или даже ребенок. Впрочем, по неясной для меня причине, для того, чтобы вмешаться в беседу Бене и Андерсона, нужна была уверенность побольше той, с которой я впервые ступил на борт корабля.
По трапу я спускался осторожно – качка в тот день усилилась. Волны заливались даже на шкафут, хотя после недавних штормов я не придавал этому такого значения, как раньше. Вода на несколько дюймов покрывала заново отскобленный от Чарльзова масла пол, перекатываясь туда-сюда по доскам, между которыми отвратительно, словно личинки и червяки в затопленном поле, колыхались пряди пакли. Я уныло брел к салону. В распахнутой двери показалась высокая, тучная фигура Брокльбанка, замотанного в грязную накидку. Он шагал, широко расставляя ноги. Мне не хотелось с ним разговаривать, и я завернул в каюту Преттимена с вопросом, не надо ли ему почитать. Он обрадовался мне, посетовал, что провел бессонную ночь, так как маковая настойка вся вышла. Боли были не сильными, но постоянными и изматывающими. Его, похоже, чуть лихорадило: на щеках красные пятна, да и глаза чересчур блестят. От чтения он отказался, объяснив, что не сможет слушать с должным вниманием. Вместо этого попросил рассказать о состоянии судна. Преттимену чудилось, что погода ухудшилась. Я успокоил его ответом, что море чуть разволновалось, но мы движемся вперед с приличной скоростью. Тут в каюту зашла миссис Преттимен, и я сообщил: «В политической жизни корабля происходят важные события: мистер Бене обещает без хронометра определить долготу». Рассказывал я об этом, похохатывая, и миссис Преттимен ко мне присоединилась, сообщив, что она немного разбирается в движении планет, так как учила этому детей. Не зная точное время по Гринвичу, ни один гений на Земле не определит долготы.
– Вы ошибаетесь, Летиция.
Миссис Преттимен опешила, как и я.
– Бене утверждает, что у капитана Кука не было хронометров.
– Он прав, Эдмунд. Угловое расстояние между луной и солнцем использовали для определения долготы до изобретения или, верней, до усовершенствования хронометра. Главная слабость метода – невероятное мастерство, которое для этого требуется.
– Выходит, Бене снова прав!
– Андерсон рассматривает его предложение всерьез?
– На мой взгляд – даже более чем с восторгом. С другой стороны, все, что бы ни предложил наш флотский Адонис, встречает на шканцах восхищенный прием.
Миссис Преттимен открыла было рот, но передумала и промолчала. Мистер Преттимен нахмурился, уставившись в переборку в нескольких футах над собой.
– Андерсон далеко не дурак. Говорят, он отменный мореход.
– Как и мистер Саммерс, сэр. А мистер Саммерс сказал… – возразил я сникшим голосом.
Тишину нарушила миссис Преттимен:
– Мы все в долгу у мистера Саммерса, мистер Тальбот. Он неустанно печется о нас и о судне.
– А как он бесстрашен, мадам! Во время последнего, ужасающего шторма, когда кругом вздымались водяные валы, он в одиночку удержал штурвал – чуть не погиб!
Мистер Преттимен откашлялся.
– Никто не сомневается в том, что наш старший офицер именно таков, как вы говорите. Но дело в том, что, на мой взгляд, вы не учитываете разницы между человеком, наделенным математическими способностями, и тем, кто их не имеет. А она велика – и дело тут не в количестве, но в качестве.
Мне нечего было ответить.
– Утверждают, что вы помогали мистеру Саммерсу у штурвала, сэр. И снова я перед вами в неоплатном долгу. Прошу, примите мою благодарность, – произнесла миссис Преттимен.
– О Господи, мадам! Да не стоит! Совершенно не стоит…
– Поскольку совсем недавно я была о вас совсем иного мнения, сейчас я рада сказать, что нахожу ваше поведение достойным настоящего мужчины!
Мистер Преттимен покачал головой.
– И все-таки не понимаю – он собирается свериться с затмением юпитерианского спутника? Но как? Это совсем не просто…
– Алоизий, дорогой, может быть, попробуете заснуть? Я уверена, мистер Тальбот…
– Конечно, мадам. Мне пора…
– Останьтесь, Эдмунд. Что за спешка? Я в своем уме, Летиция, и четко представляю себе небесный свод. Созерцательные размышления всегда идут на пользу.
– И все-таки не стоит вам перевозбуждаться, сэр!
– «Этот… царственный свод, выложенный золотою искрою…»[119].
– Скорее, сэр, он «весь выложен кружка́ми золотыми…»[120].
– Неужели мистер Бене именно так видит звезды в свой секстан?
– Молодой человек – поэт, Алоизий. Не правда ли, мистер Тальбот?
– Да, мадам, он пишет стихи, однако кто их не писал?
– И вы тоже?
– Только на латыни, мадам. Не смею доверить свои скудные мысли обнаженной простоте английского.
– Вы все больше поражаете меня, мистер Тальбот.
– Ловлю вас на слове, мадам, и рискую обратиться с просьбой: не могли бы вы, следом за мистером Преттименом, звать меня Эдмундом?
Мое предложение, похоже, обескуражило ее. Не давая ей опомниться, я продолжил:
– В конце концов, мадам, это будет вполне пристойно, учитывая ваш… как бы это сказать… учитывая мой… и ваш…
Миссис Преттимен рассмеялась от всего сердца.
– Учитывая мой возраст, вы имели в виду? Эдмунд, мальчик мой, вы просто неподражаемы!
– Мы вели серьезную беседу, Летиция. На чем я остановился?
– Вы с Эдмундом обменялись цитатами, чтобы подвести под вселенную надежную литературную основу.
– Что может быть лучше, чем возвыситься над пустяками, вроде нашего точного положения на земном шаре, и перейти к раздумьям о вселенной, в которой мы рождены?
– Выражать размышления сии лучше стихами, а не прозой, сэр!
– Алоизий, может, и согласен с вами, Эдмунд, а я женщина простая.
– Вы на редкость несправедливы к себе, Летти. Но продолжайте же, Эдмунд!
– Дело в том, что только сейчас, во время нашего плавания, мало-помалу, то по одной, то по другой причине, поэзия обернулась для меня не простой забавой и красивыми словами, но – высотой, которой способен достичь человек. Особенно ночью, когда светят звезды, когда кругом непостижимая Природа – честно сказать, мне неловко об этом говорить…
– Юноша, послушайте! Разве это не само добро? Если нет – то именно таковым добро и должно стать! Неужели вы не видите в этом жеста, свидетельства, указания, не слышите того, что называют музы́кой или гласом абсолюта? Если жить в мире с этими понятиями, впустить их в себя, довериться и открыться им – уверяю вас, Эдмунд, даже самый закоренелый преступник в том краю, к которому мы движемся, сможет поднять голову и заглянуть в горнило этой любви, этой благодати, о которой мы с вами говорили!
