Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Александр Исаевич и по складу характера, и по образу жизни был ближе к этой учёной братии. Он даже и в походы ходил, как они, – правда, не в альпинистские, и не в байдарочные, а в велосипедные.

Ну, а что касается трудовой дисциплины и умения распоряжаться своим временем, тут ему вообще не было равных.

Я уже рассказывал, как он объяснил мне, что приучил себя быть в активном, рабочем состоянии все шестнадцать дневных часов, остающиеся ему от ночного сна.

Позже я узнал про ещё одну особенность его отношения к неумолимому бегу времени.

Есть такой анекдот.

У встречного прохожего на улице спрашивают, который час. Вскинув руку с часами к глазам, он долго смотрит на циферблат, раздумывает. Наконец отвечает: «Ще неизвестно».

Это значит, что большая (минутная) стрелка ещё не подошла к двенадцати или шести.

Анекдот этот очень точно отражает наше отношение к часам и минутам. На вопрос о времени мы привыкли отвечать приблизительно: «Полшестого», или: «Четверть пятого». Или: «Без четверти восемь».

Александр Исаевич свое время рассчитывал в минутах.

Поражала в нем пунктуальность и точность. Вероника рассказывала мне, что когда он приезжал из Рязани и мотался по своим делам в городе, не успевая к ним заскочить, то звонил и назначал встречу на вокзале. Назначал так: в десять тридцать шесть подойдите ко мне. Я буду на перроне у своего поезда. Вы знаете, где мой рязанский поезд, но мы увидимся до десяти пятидесяти четырёх.

Вот до такой степени был пунктуален. Когда они приходили, а Солженицын ещё с кем-то говорил, в 10.36 он извинялся перед этим человеком, общался с Вероникой и Юрой, а в 10.54 к нему подходил кто-то другой. И он прекращал свидание с ними. Хотя очень хорошо, повторю, к ним относился, я сам это видел.

(Игорь Кваша. Точка возврата. М. 2007. Стр. 232)

Узнав (в то же время, что Игорь, и от тех же Вероники и Юры) об этих его чудачествах, я тогда подумал, что такое расчётливое отношение к времени не в русском, а скорее в немецком духе.

Тут сразу надо сказать, что ни с какими немцами я тогда знаком не был, и представление об этом немецком менталитете было мне внушено не собственными моими жизненными впечатлениями, а – литературой:

Маленьким мальчиком я подъезжал впервые к Берлину. Раскрыв толстую непонятную книгу, похожую не то на Библию, не то на учебник тригонометрии, мать сказала мне:

– Мы приедем в Берлин в девять часов двенадцать минут.

Я не поверил ей. Я ведь знал тогда только русские вокзалы, с тремя звонками, с неторопливыми пассажирами, попивающими чай, с флиртующими телеграфистами и с душистой черёмухой. Я знал, что, если побежать сорвать ветку черёмухи, поезд не уедет, – поезд поймёт, что нельзя без черёмухи. Помолчав, я переспросил:

– Ну, а часов в десять или в одиннадцать мы все же приедем?

Тогда мать, усмехнувшись, ответила:

– Здесь поезда никогда не опаздывают.

Помнится, когда поезд действительно подошел к вокзалу Фридрихштрассе, и я, взглянув на часы, увидел девять часов двенадцать минут, я не обрадовался, – нет, я испугался. Ничто в тот день не могло исцелить меня от испуга перед непостижимой точностью...

(Илья Эренбург. Виза времени. М. 1933. Стр. 33)

Отношение Солженицына к часам и минутам напомнило мне этот рассказ Эренбурга.

Русскую необязательность, когда поезд, который по расписанию должен прибыть к пункту назначения в девять часов двенадцать минут, не придёт раньше десяти, а то и одиннадцати, эту русскую безалаберность и расхлябанность, которая так была мила Эренбургу, Александр Исаевич ненавидел. Всякий раз, когда ему приходилось с ней сталкиваться, – а сталкиваться с ней ему приходилось постоянно, – это выводило его из себя.

Ещё в период борьбы за пьесу «Олень и шалашовка» у меня с ним была одна встреча, которая меня поразила. Он написал письмо Лебедеву, помощнику Хрущёва, надеясь, что тот поможет с пьесой. И мы с ним договорились, что я заеду в гостиницу «Москва», где он останавливался, возьму письмо и отвезу в ЦК. Назначили время: шесть часов. Я в этот день с самого утра снимался, не успел пообедать и был страшно голоден... Решил на десять минут заскочить домой, чтобы быстро перекусить. Я живу недалеко от гостиницы «Москва», думал, успею и поесть, и к Солженицыну. В шесть пять – звонок. Подошла Таня. «Извините. А можно Игоря Владимировича?» Таня говорит: «А кто его спрашивает?» – «Это Александр Исаевич. Мы с ним договорились на шесть часов, а его что-то нет».

Это в шесть часов пять минут! Я взял трубку, извинился, объяснил причину и сказал, что буду через несколько минут. Мне бежать до гостиницы «Москва» минут десять...

(Игорь Кваша. Точка возврата. М. 2007. Стр. 233–234)

6 июня 1963 года К. И. Чуковский записал в своём дневнике:

...Сегодня у меня был Солженицын... Много рассказывал о своих тюремных годах... Рассматривал «Чукоккалу». Заинтересовался предреволюционными записями: «Я пишу Петербургскую повесть, давно хотел написать. Сейчас я закончил рассказ о том, как молодёжь строила для себя техникум, а когда построила, её прогнали. У нас в Рязани из трёх техникумов два были построены так».

– 75% – сказал я.

– 66! – сказал он, и я вспомнил, что он учитель,

(Корней Чуковский. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том тринадцатый. Дневник. 1936–1969. М. 2007. Стр. 369)

Пожалуй, было бы уместнее, если бы Корней Иванович тут вспомнил, что А. И. был не просто учитель, но – учитель математики .

Но на самом деле это его стремление к точности было не профессиональной, а сугубо личной, индивидуальной чертой.

Склонность к точному расчёту была у него в характере.

Варлам Тихонович Шаламов в своих записных книжках всякий раз, когда ему случается заговорить о Солженицыне, вспоминает его деловую расчётливость и даже прямо называет его дельцом :

Деятельность Солженицына – это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности.

(Варлам Шаламов. Новая книга. Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М. 2004. Стр. 333)

Я никогда не мог представить, что после ХХ съезда партии появится человек, который собирает воспоминания в личных целях.

(Там же. Стр. 377)

Почему я не считаю возможным личное моё сотрудничество с Солженицыным?

Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын.