Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хмель ещё не выветрился у меня из головы, и я во весь голос заявляю, что такого, как он, я бы расстрелял. “А со мной что бы ты сделал?” – весело спрашивает меня рыжий сержант. “С тобой? Назначил бы тебя начальником милиции!” – ни на секунду не задумываясь, выпаливаю я. Милицейская молодёжь дружно смеётся. Видимо, эта игра им нравится. “Ну а меня кем назначишь?” – кричит один из них. “Тебя тоже к стенке!” Снова дружный смех – видно, я опять угадал. “А меня?” – снова кричит один из мусоров. “Начальником таможни!” – “А меня?” – “Расстрелять!” – “А меня?” – “Заведующим финансами!” – “А меня?” – “Тоже к стенке”.
Совсем распоясавшись, я вскочил на стол и, стоя на нём, распределял чины, звания и смертные приговоры. Наше весёлое представление прервал неожиданно вернувшийся капитан. Осмотрев суровым взором мгновенно умолкнувшую молодёжь, он приказал немедленно снять меня со стола и отвести в камеру, пообещав лично со мной разобраться.
Душная камера, пропахшая потом, табаком и перегаром, была битком набита задержанными нарушителями общественного порядка. Публика была самая разношёрстная. Несколько парней восточного типа с “аэродромами” на голове, вероятно приторговывавших анашой, держались от всех особняком. На широкой скамье, тянувшейся вдоль стен, сидели две привокзальные проститутки, к которым приставал подвыпивший мужичонка, пытавшийся их облапить, – они со смехом беззлобно его от себя отталкивали. Несколько человек дрыхли, растянувшись на скамье, и громко храпели. Человек пять блатного вида тихо переговаривались между собой, стоя у высоко расположенного зарешеченного оконца.
В камере царил полумрак, и, видимо, воспользовавшись этим, нас начали одолевать неизвестно откуда выползшие клопы. Покусываемые клопами чесались и матюгались. Какая-то мерзопакость поползла по моей шее, другая – по голой спине, и стоило мне раздавить пальцами ползающих по мне тварей, как в мой чувствительный кабардинский нос ударил клоповый запах. Не успел я расправиться с этой вонючей парочкой, как почувствовал укус на животе. Прикончив третьего клопа, я не выдержал и стал тарабанить в железную дверь кулаками.
Через минуту в открывшемся окошке показалась заспанная, зевающая морда милиционера. “Что молотишь?” – “Начальник! А наган у тебя есть?” – задушевным голосом спрашиваю я. “Ну есть”, – не подозревая подвоха, бурчит мне в ответ милиционер и снова зевает. “Ну так будь любезен, перестреляй клопов, которые ползают в этой камере”, – издевательским тоном говорю я и слышу за спиной дружный хохот задержанных. Окно тут же захлопывается, и мы остаёмся наедине с клопами.
Эта ночь казалась бесконечной – клопы продолжали нас беспощадно кусать. Я давил на себе клопов, тарабанил в дверь кулаками и опять требовал от подошедшего к окошку дежурного милиционера расстрелять клопов, каждый раз веселя камеру. А наутро мне разрешили позвонить домой, примчалась Ребекка и, как всегда в подобных ситуациях, показала благодарственную бумагу от КГБ за помощь в оформлении юбилейного ленинского стенда, которая не раз выручала меня в скандальных ситуациях и которую мы с Ребеккой прозвали индульгенцией. И капитан, прочитав её и посмотрев на увесистую печать со щитом и мечом, тут же выпустил меня из отделения милиции, посоветовав на прощание меньше пить.
Мои коллекционеры
Профессор со свиными ушами
Заказчики своими портретами, написанными мною, были довольны; их жёны плакали и ненавидели меня, считая, что художник умышленно обезобразил их мужей. Один, не выдержав негодования своей половины, по её совету вырезает из поясного портрета голову, фактически уничтожив весьма серьёзную мою работу. Супруга однорукого профессора ядерной физики Николая Александровича Перфилова добилась того, что мне пришлось переделать портрет её мужа.
Вспоминаю, что знакомство с Перфиловым, который стал самым серьёзным собирателем моих работ, картин и рисунков, носило необычный характер. В 1962 году устроитель моей выставки в клубе журнала “Звезда” Володя Травинский звонит мне в коммуналку и спрашивает, может ли он дать мой телефон странному посетителю, который три дня подряд по нескольку часов сидит посередине зала, рассматривая мои картины, и хочет купить одну из них.
На другой день странный посетитель позвонил мне и мрачным голосом заявил, что мои работы ему совсем не нравятся, но, уходя от них, он о них думает и поэтому хочет приобрести некоторые из них, чтобы понять, чем они его волнуют.
Месяц спустя после покупки пары моих работ он снова позвонил и сказал: “Сейчас мне стало многое понятно в ваших работах и они мне нравятся, я хочу приобретать новые”.
Он был загадочен и интересен, этот учёный, погружённый в мир атомов, могущих обогатить человечество или его уничтожить. В часы работы над его портретом я рассказал ему о ночных полётах Белой ведьмы. И он, убеждённый атеист, признался, что безоговорочно верит в астральное тело человека, в то, что оно способно мыслить, видеть и слышать. В студенческие годы он обладал необъяснимой способностью отделять от своего физического тела астральное, которое ночью было способно вылететь в открытое окно, летать по городу, посещать обиталище друзей, а днём приводить их в недоумение, описывая детали из их ночной жизни.
Однако впоследствии, углубившись с головой в науку, он утратил навсегда эту способность к астральным путешествиям. Во время повествований об удивительном астральном мире я вглядывался в его большие задумчивые глаза, в глубине которых читалась неведомая, нечеловеческая печаль глаз Белой ведьмы и тоскливый взор Чёрной ведьмы, и невольно напрашивался вопрос: “А сами вы, дорогой профессор, случайно не ведьмак?” – который я ему, разумеется, не задал, продолжая работать над удивительными глазами атомщика.
Один из создателей советской атомной бомбы был на моём портрете облачён в красную куртку с тёмно-синими бархатными отворотами, единственная рука лежала на колене, под грузной фигурой виднелся ярко-жёлтый табурет. Толстое одутловатое лицо со слегка выпученными глазами, лысеющая голова с большим лбом и разлетающиеся верхние кончики ушей.
Виной этих “поросячьих” ушей был Хаим Сутин, которым я был увлечён с пятнадцатилетнего возраста, увидев репродукции с его работ в Научке. Гений деформации, яростный экспрессионист, в работах которого всё удивительным манером сдвинуто, скособочено, деформировано: лица, фигуры, деревья, дома. Эти завихрения, берущие своё начало в деформированных мирах готических и романских мастеров, которых юный Сутин мог изучать в церквях французских городов, были подхвачены мною и получили своеобразное воплощение в некоторых моих портретах и натюрмортах. В лицах портретируемых мною подчёркивалась асимметричность, ушные раковины тоже не избежали деформации.
Возможно, с ушами профессора-атомщика я переборщил и их можно принять за свиные, но в момент написания портрета мне казалось, что я придерживаюсь почти энгровской точности.
Год спустя в девять часов вечера в телефонной трубке вдруг я слышу голос
