Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ой, не могу, не могу, не могу! Как жопу-то припечатал! Ой, не могу, лектор, не могу!
До полуночи мы ходили вокруг вокзала, отыскивая кого-нибудь, кто бы взял нас на ночлег. Но привокзальная площадь была пуста, только под фонарем дремал таксист в старой «победе» да время от времени прохаживался железнодорожный милиционер в малиновой фуражке.
– Где же ваши проститутки? – спросил я. – Пошли лучше на лазку, всё соснем…
– Ты хоть одну свободную видел? – рассердился Швец. – Сам виноват – я уж договорился с пианисткой.
– Ей же сто лет.
– Не важно. Зато она большая. Для меня чем женщина больше, тем желанней.
– А скрипач?
– Скрипач? – передразнил меня Швец. – Он слепой, скрипач этот! Что он видит? Тьму и только!
Швец заметил милиционера, сделал мне знак, чтобы я оставался на месте, и покатил навстречу блюстителю закона. Милиционер опустился перед полковником на корточки, чтобы удобнее было разговаривать.
Я видел, как они закурили, а потом стали смеяться: то Швец, то милиционер – попеременно.
Они смеялись, а я вспомнил, как плакал и трясся Швец, заталкивая меня в камеру, а потом размазывал по своим склеротическим щекам бессильные стариковские слезы…
Милиционер наконец откозырял полковнику, и тот быстро подкатил ко мне.
– Проститутки появляются к трем ноль-ноль, когда прибывает поезд с севера, – отчеканил он. – Но тут одна должна подойти к часу, Роза, – на курьерских теперь не работает, постарела, обслуживает пригородные линии. Мильтон говорит, что ее конкуренция побила, молодежь, говорит, набирает силу, ткачихи…
И вот мы в комнате у Розы. На стенах – вышитые рисунки: красноглазые котята, лебеди в зеленых прудах среди синих башен средневековых замков. На комоде, покрытом узорной салфеткой, фотографии в бумажных рамках. И почти на всех фото – Роза: завитая, губы бантиком, двое детей с одинаковыми челками и мужчина в военном кителе без погон; у него подбритые книзу брови и рваный шрам на щеке.
– Это ему миной рассадило, – объяснила Роза, накрывая на стол: поставила три стакана, порезала хлеб и подвинула большую солонку с желтоватой солью.
Швец достал из-за пазухи бутылку водки и плитку шоколада «У лукоморья дуб зеленый». Роза налила себе стакан водки, выпила по-мужски, резко запрокинув голову; напудренное, дряблое лицо ее покраснело; она взяла шоколад со стола и переложила на комод: «Оставим детям, они до сладкого любители». Потом деловито поинтересовалась:
– Вы меня оба будете или безногий не может?
– Оба, оба! – Швец развеселился. – Безногий может, будь спокойна.
– На широкой ляжем или будете переходить ко мне по одному?
– По одному, – сказал Швец. – Чтобы в движеньях не смущаться.
Мы с ним совсем пьяны, рассказываем Розе анекдоты, она просит нас говорить потише, чтобы не услыхали соседи. Потом, рассердившись внезапно чему-то, предупредила, что с каждого берет по тридцатке. Мы легко согласились, и она начала стелить постели.
– Чего сюда приехали-то? – спросила она. – В командировку?
– В тюрьму, на свиданку к родным, – браво ответил Швец.
– Эх-хе-хе, – вздохнула женщина, взмахнув залатанной простыней, – вам хорошо, у вас хоть надежда есть, что из тюрьмы вернутся, а у меня и этого нет…
– Что, муж погиб в боях за нашу Советскую родину? – деловито поинтересовался Швец, расстегивая китель.
– Да нет, – ответила Роза, – я б тогда на детишек пенсию получала. Он к молодой переметнулся, а от молодых не вертаются, это не тюрьма. Вот теперь и кручусь: днем в гараже, а ночью на вокзале.
– И – давно?
– Через полгода, как ушел, – и начала. Сначала-то думала его вернуть добром – и начальству писала, и к знакомым ходила… А он не дрогнул… Ну и пошло…
– Заработок маленький? – поинтересовался Швец.
– Да нет, – задумчиво ответила женщина, присев на краешек стула, – можно б прожить… Детишек профсоюз в детсад определил… Только липли ко мне мужики, да и сама не каменная. А с горя баба по первому делу мстит, а уж потом начинает выть, когда дров полон воз наломала… Отомстишь, а ведь аборт денег стоит, где взять? Вот и пошло-поехало…
Она достала из комода старенький патефон, поставила пластинку, и хриплый голос запел, выговаривая слова не по-русски:
– Шпи, шенщин много на швете, шпи, твоэ сэрдцэ тош-куэт…
Роза сняла платье, пояснив:
– Надо, чтоб все было по-хорошему, с музыкой. Я и потанцевать могу, если хотите.
– Не надо. Баловство это. Нескромно, – отрезал Швец и попросил меня: – А ну подними на кровать, я сам не заберусь.
Он отстегнул лямки, которыми притягивал туловище к подшипниковой платформе, я взял его на руки и положил на кровать. Щеки у него были, как у моего старика, – колючие и морщинистые.
Роза потушила свет, выпила еще полстакана водки, остаток спрятала в шкаф, заперла на ключ и легла к Швецу. Он что-то стал шептать ей на ухо. Я устроился на второй койке. В окне металась ветка тополя, ветер раскачивал ее, и было в этом что-то тревожное и безнадежное, словно прощание.
– Какой же ты маленький, – ласково засмеялась Роза, – как ребеночек.
– Тише ты, – сказал Швец.
– Бородой не щекочись, – шепнула Роза. – Я не могу, если смешно.
– Ну вот! – Швец рассердился. – Молча полежать не можешь?! Это тебе кровать, а не Лига Наций! Болтаешь языком, болтаешь, охоту отбиваешь.
Я отвернулся к стенке. Прямо на меня – в упор – смотрел с фото бывший муж Розы с подбритыми бровями. На стене по-прежнему металась тень от ветки тополя; с Волги резкими порывами задувал северный ветер.
Я проснулся оттого, что меня теребили за плечо. Надо мной стояла Роза:
– Проспали! Подымайся, мне на работу пора. Черт безногий, спать всю ночь не давал, и ты еще храпел. Все равно тридцатку плати. Или пусть он вносит, я не виновата.
…Мы тихо вышли из комнаты. Я нес Швеца на руках, чтоб он не будил соседей своими жужжалками. Лицо его было отекшим и старческим. Он не смотрел на меня, дышал тяжело, а лоб его был прорезан морщинами так, словно он решал сейчас для себя самую важную жизненную задачу.
Роза подвела нас к автобусной остановке. Швец с ней прощаться не стал; она грустно усмехнулась:
– Все так… Ночью – «милая», а утром мимо смотрят и рот кривят.
– Не сердись, – сказал я.
– А я и не сержусь. Счастливо вам, горемыки…
Она села в автобус и уехала.
– Сука, – пробормотал Швец.
– Зря, – сказал я.
– Нет, не зря! Все от них, от баб! А я не просто сука, я предатель, вот кто я.
Он съехал на мостовую и покатил к постовому милиционеру, который одиноко стоял на тумбе посреди площади. Я пошел следом за ним. Милиционер
