Анна Каренина. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой

«Это она», сказала себѣ Анна, замѣтивъ то пустое мѣсто ревности, которое въ ней было къ этой воспитанницѣ, и за кофеемъ произошло столкновеніе болѣе непріятное, чѣмъ наканунѣ.

Алексѣй Кириллычъ уѣхалъ раздраженный и сдержанный съ какимъ-то, какъ ей казалось, строгимъ и рѣшительнымъ видомъ.[1742]

Вопросъ объ отъѣздѣ въ деревню остался нерѣшеннымъ. Она требовала отъѣзда нынче.

— Если нынче ты не ѣдешь, то я и совсѣмъ не хочу ѣхать, — сказала она въ раздраженіи спора, хотя, очевидно, слова эти ничего не значили кромѣ того, что пока не будетъ согласія, мы не уѣдемъ, и теперь мы не ѣдемъ.

Раскаяніе въ томъ, что она не могла удержаться, и безпокойство въ томъ, что будетъ, мучали ее все утро. Она ждала его, надѣясь объясниться и загладить вину, если была (была или же не была вина, было все равно). Нужно было загладить раздраженіе. Въ 3-мъ часу вернулась коляска шагомъ. Его не было. Она послала Аннушку узнать, гдѣ остался Алексѣй Кириллычъ. Аннушка пришла съ отвѣтомъ, что Алексѣй Кириллычъ остался на Нижегородской дорогѣ и велѣлъ пріѣзжать къ вечернему поѣзду. Анна поблѣднѣла, и руки ея затряслись, когда она получила это извѣстіе. «Такъ и есть, онъ и нынче поѣхалъ туда, къ матери, жаловаться на меня (Анна забывала, какъ это непохоже было на него). Но нѣтъ, онъ поѣхалъ къ ней».

Цѣлый день этотъ до поздняго вечера Анна просидѣла неподвижно на одномъ мѣстѣ съ неподвижными глазами. Когда онъ вернулся и сталъ спрашивать ее, что съ ней, она сказала ему, что онъ самъ знаетъ, и, наконецъ, не въ силахъ удерживаться, истерически зарыдала и между рыданіями высказала ему все, что она думала.

— Брось меня, брось. Уѣзжай. Оставь меня. Кто я? Развратная женщина. Камень на твоей шеѣ.

Видя, какъ она страдаетъ, Вронской умолялъ ее успокоиться и увѣрялъ, что нѣтъ признака основанія ее ревности, что онъ ѣздилъ къ матери только за тѣмъ, чтобы просить ее написать то письмо, которое должно было убѣдить Алексѣя Александровича дать разводъ. Что онъ только о ней думаетъ. Онъ самъ плакалъ, умоляя ее успокоиться.

И мгновенно отчаянная ревность перешла въ отчаянную, страстную нѣжность. Она обнимала его, покрывая поцѣлуями его голову, руки, шею. Она плакала отъ нѣжности и признавалась ему въ томъ, что на нее иногда находятъ минуты сумашествія. Примиреніе, казалось, совершилось полное, но на другое утро, когда Вронской, пользуясь хорошими отношеніями, установившимися между ними, началъ говорить о предметѣ, постоянно занимавшемъ его, именно о разводѣ, вдругъ опять на нее нашло раздраженіе, еще больше прежняго. Вронской сказалъ, что мать написала письмо Алексѣю Александровичу и что, вѣроятно, Алекеѣй Александровичъ согласится.

— И тогда я буду совершенно счастливъ, — сказалъ Вронской. — Всѣ эти размолвки у насъ происходятъ отъ этаго.

— Отчего? — спросила она спокойно.

— Оттого, — сказалъ Вронской, находившійся въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и желая быть вполнѣ откровеннымъ, — оттого, что положеніе наше неопредѣленно и неясно, и мы чувствуемъ это, и другіе чувствуютъ, и это на насъ дѣйствуетъ.

— Что же неяснаго въ томъ, что мущина и женщина любятъ другъ друга? Никакіе обряды не могутъ сдѣлать этаго серьезнымъ, если это несерьезно, — сказала Анна подъ вліяніемъ уже того либерализма, которымъ она напиталась въ обществѣ Юркина и его protégé.

— Ахъ, зачѣмъ нарочно не понимать, — говорилъ Вронской, желая высказать всю правду и забывая то, что правда есть самое непріятное зрѣлище для тѣхъ, кто внѣ ея. — Вопервыхъ, дѣти, которые будутъ.

— Ахъ, ихъ и не будетъ, можетъ быть, — съ раздраженіемъ сказала Анна.

— Ну, потомъ — ты извини меня — но я увѣренъ, что большая доля твоей безсмысленной ревности происходитъ отъ того, что я незаконный твой мужъ.

— Вопервыхъ, я и не ревнива и не ревную, это разъ на меня нашло сумашествіе, и то не ревность, а оттого, что ты былъ неделикатенъ.

Уже тонъ ея голоса говорилъ, что это не она говоритъ, а злая сила, овладѣвшая ею, но Вронской не замѣтилъ.

— Ну, положимъ, — продолжалъ онъ съ упорствомъ, желая высказать свою новую, какъ ему казалось, мысль, — но дѣло въ томъ. Я переношу на себя, что если бы я жилъ съ дѣвушкой, то мнѣ могла бы приходить мысль, и не то (онъ тонко сжалъ губы) чтобы она думала выдти за другого замужъ, но чтобъ другіе, глядя на нее, думали, что она можетъ выдти замужъ.

Анна неподвижно слушала, и глаза ея блестѣли.

— Да что, ты можешь жениться! — сказала она.

— Я знаю, что ты не думаешь обо мнѣ, чтобы я думалъ объ этомъ, но тебѣ непріятно знать, что другіе это думаютъ.

Анна, казалось, нелогически, но въ сущности совершенно логически перескочила къ самому ядру разговора.

— Насчетъ этаго ты можешь быть совершенно спокоенъ, — сказала она. — Мнѣ совершенно все равно, что думаетъ твоя мать и какъ она хочетъ женить тебя.

— Но, Анна, мы не объ этомъ говоримъ.

— Нѣтъ, объ этомъ самомъ. Я знаю, и повѣрь, что для меня женщина безъ сердца, будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я знать не хочу.

Тонъ презрѣнія, съ которымъ она говорила о его матери, оскорблялъ его.

— Что съ тобой? Съ какой стати? И потомъ говорить о комъ же? О моей матери?

— Женщина, которая не угадала сердцемъ, въ чемъ лежитъ счастье и честь ея сына, у той женщины нѣтъ сердца.

— Анна, ты какъ будто нарочно оскорбляешь меня въ самыя больныя мѣста, но я все перенесу, но...

— Ну, довольно, довольно. Я вѣдь вижу, что ты меня не любишь.

Она встала и хотѣла выдти, но онъ побѣжалъ и остановилъ ее. Онъ взялъ на себя не сердиться. Онъ со вчерашняго дня рѣшилъ, что она жалка и что ему надо все переносить.

Теперь борьба была трудная, но ему не удалось успокоить ее. Послышался звонокъ, стукъ ногъ, и человѣкъ пришелъ доложить, что пріѣхалъ Грабе изъ Петербурга. Вронской ждалъ его и просилъ остановиться у него. Грабе вошелъ, и при немъ Анна и Вронской не договорили своего, а, притворяясь при немъ, разговаривали и распрашивали его.

Такъ прошелъ весь день. Вронской вернулся поздно ночью и не вошелъ къ ней. Она не спала всю эту ночь, ожидая его. На другое утро опять было объясненіе. Онъ вошелъ одинъ разъ въ ея уборную, и онъ всю жизнь потомъ, какъ самое ужасное воспоминаніе, помнилъ одну минуту. Она сидѣла за туалетомъ одна и чесалась.

— Зачѣмъ ты? — спросила она сдержаннымъ голосомъ, быстро выговаривая слова. Она оглянулась. У него было строгое, холодное лицо.

— Я взять атестатъ на Гамбету, я продалъ его, — сказалъ онъ, самъ не зная, какъ онъ сказалъ эти слова. Какъ будто кто то внутри его сказалъ эти слова такимъ тономъ, который выражалъ яснѣе словъ: «Объясняться мнѣ некогда, и ни къ чему не поведетъ. Прощайте».

— А! — сказала она или не сказала это «А».

Онъ оглянулся.

— Что, Анна? — сказалъ онъ съ участіемъ.

— Я ничего.

Онъ повернулся и пошелъ, но, выходя, онъ оглянулся и увидалъ ея бѣлую прелестную шею и черные волосы, курчавившіеся на затылкѣ, и въ зеркалѣ, — онъ не зналъ, видѣлъ ли онъ или показалось ему, — ея лицо блѣдное, виноватое, съ дрожащими губами. Онъ не повернулся и вышелъ, ноги его несли вонъ изъ комнаты. Грабе съ Воейковымъ ждали въ кабинетѣ. Онъ и забылъ тотчасъ про это выраженіе. Цѣлый этотъ день онъ провелъ внѣ дома и, пріѣхавъ поздно, не вошелъ къ ней.

Воскресенье 28 Мая Вронской съ утра уѣхалъ къ матери. Если бы она не ссорилась съ нимъ, если бы согласилась, то они бы ѣхали теперь въ Воздвиженское, и все бы это кончилось. Они бы были одни. «Зачѣмъ я не согласилась, зачѣмъ я говорила все то, что я говорила», думала Анна. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она чувствовала, что въ ту минуту не могла не говорить. И мало того, она даже не жалѣла, что не уѣхала въ Воздвиженское. Разсуждая, она видѣла, что въ Воздвиженскомъ они бы были одни и все бы кончилось, но она не вѣрила въ Воздвиженское, не могла себѣ представить Воздвиженское. Ей казалось, что прежде всего должно было развязаться, рѣшиться что то такое, что было теперь между ними. Послѣднія ночи она провела одна и не спала, всякую минуту ожидая его. Но онъ не приходилъ. Что она передумала въ эти ночи! Всѣ самыя жестокія слова, которыя могъ сказать жестокій, грубый человѣкъ, онъ сказалъ ей въ ея воображеніи, и она не прощала ихъ ему, какъ будто онъ дѣйствительно сказалъ ихъ.

На 3-ю ночь, съ 27 на 28 Мая, она заснула тѣмъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, который данъ человѣку какъ спасенье противъ несчастія, тѣмъ сномъ, которымъ спятъ послѣ свершившагося несчастія, отъ котораго надо отдохнуть. Она проснулась утромъ неосвѣженная сномъ. Страшный кошмаръ, нѣсколько разъ повторявшійся ей въ сновидѣніяхъ еще до связи съ Вронскимъ, представлялся ей опять. Старичокъ мужичокъ съ взлохмаченной бородой что то дѣлалъ, нагнувшись надъ желѣзомъ, приговаривая по-французски: «il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir...»[1743] и она опять чувствовала съ ужасомъ во снѣ, что мужичокъ этотъ не обращаетъ на нее вниманія, но дѣлаетъ это какое то страшное дѣло въ желѣзѣ надъ ней, что то страшное дѣлаетъ надъ ней. И она просыпалась въ холодномъ потѣ.