Книга Предтеч - Александр Шуваев

Из тени выступил среднего роста человек с кучерявыми черными волосами, пристальным взглядом как будто бы прищуренных глаз и крутым угибом на подбородке, обычно свидетельствующим о страшной силе воли и большом упрямстве обладателя. При том, что был он невысокого роста и телосложения был хоть и крепкого, но отнюдь не избыточно-массивного, при первом же взгляде на него непонятным образом чувствовалось, что он обладает страшной, стихийной физической силой, что сродни силе дикого зверя с железным костяком и стальными мышцами. Есть такие люди.

- Я точно знаю, что есть только одна вещь, которую следует искать: это проявления воли Господней во всем. Мне - жизненно необходимо убедиться, что и под другим небом душа моя останется частицей Его. Говорю вам заранее, что считаю вопросы веры делом сугубо личным, интимным и уже хотя бы поэтому никому не намерен навязывать своих воззрений. И я, как положено настоящему баску, многое умею и никогда не отступаю перед трудностями.

- Пожалуй, - проговорил некто, именующий себя Хагеном, высказанных в этот вечер деклараций было вполне достаточно, так что предлагаю присутствующим определиться в своем отношении к тому, что предварительно названо Исходом, а после этого перейти к практической выработке плана наших дальнейших действий. Или кто-то не согласен и желает еще высказаться?

Таковых не нашлось и собравшиеся с необыкновенной организованностью и быстротой перешли к обсуждению чисто-практических и никого не касающихся вопросов. А итог дискуссии, совсем уже поздно, внезапно подвел Некто в Сером.

- А знаете, что?- Он сделал паузу, обводя собравшихся взором, полным сомнения. - Сдается мне, что ни х-хрена у нас не выйдет... И знаете, почему? У нас все-таки не хватает какой-то стержневой фигуры, и я, к сожалению, не представляю себе - какой. Страшно представить себе - какой.

XXIII

У зла все-таки есть - цветы. Теперь-то я вспомнил один эпизод, который мог бы и раньше объяснить мне этот немудреный факт, если бы я только проявил тогда это желание - понять. Тот случай относился к той категории, которую мы все более всерьез именуем в последнее время "одиночным разрядом". Там не было ничего особенного, просто-напросто, будучи в сумрачном настроении я в своих одиноких блужданиях забрел в широкое и бесконечно-длинное ущелье, где в сером небе над самым горизонтом, касаясь его в вечном закате, светило мрачно-лиловое светило. Здесь, в берегах из густо-синего, монолитного, чуть морщинистого гладкого камня текла горячая красная река, и ровный, мощный, всепроникающий рокот сопровождал ее неукоснительный бег. Кое-где на берегу виднелись то ли какие-то подобия тощих зеленовато-желтых хвощей, то ли вовсе древовидные кристаллы. Из бесконечности - в неизвестность текла река, и с трудом можно было разглядеть противоположный берег у Реки Крови. Тут же мне пришло в голову, что впадать она должна непременно в Море Мутного Огня, и я успел прикрыть рукой свои глаза, чтобы судьба не привела увидеть еще и это. Я был на ее берегах - как муравей, но понял однако, что это и во мне, в моей душе протекает бесконечная Река Крови. Не жила мироздания, не кровеносный сосуд чудовища или чудовищного символа, не какая-нибудь там аллегория череды поколений, а река пролитой крови, река без моста и брода, потому что и во мне - она, и оттого не уйти мне с этого берега совсем и навсегда. Тогда я не понял этого, и ушел просто так, как уходил до этого всегда и отовсюду. А вспомнился мне этот полузабытый и не имевший последствий эпизод в связи с происшествием, относившимся уже к "парному разряду". Вернувшись в тот раз с ночной охоты, мы дали-таки себе волю. Потом я довольно-таки ядовито спросил, как ей понравилось пережитое приключение, но она ответила неожиданно эмоционально и, к тому же, на полном серьезе:

- Да ну их к ч-черту! Никогда не подумала бы, что хищником быть так скучно... Все переживания как будто отлиты раз и навсегда, стандартизованы и лишены оттенков. Пьянка, течка, случка, спячка... А! У нас интереснее.

- Все равно надо было попробовать. Глядишь, - чему-нибудь новенькому и научилась бы... З-знаешь, как он ее за шиворот?

И показал.

- У-у, - отреагировала она и начала прогибать спину, потому что я начал водить губами по ее пояснице, вдоль позвоночника, касаясь даже не кожи ее, а почти невидимого пушка на коже, потому что знал: этого она сколько-нибудь долго терпеть не сможет, - а почему это мы сейчас ничего не делаем?

- А чего бы это нам хотелось де-елать?

И тут ее лицо приобрело характерное, никогда более не встречающееся выражение, характерное для тяжелого течения Морального Пароксизма. Интересно, что в подобных случаях она, кажется, сама верит тому, что говорит. На протяжении, может быть, целых десяти минут верит. Другое дело, что проявления этой веры, - согласен, - бывают достаточно-своеобразными.

- Уж по крайней мере - только не эту вещь...

- Угу.

- Нет, честное слово!

- Да я же не спорю...

- Ты себе, между прочим, не представляешь, как это ужасно!

- Само собой.

- Боль почему-то больше даже не там и не внутри, а отдает в голову... Как будто кто-то выклевывает мозги.

- Наверное, это и впрямь ужасно.

- Еще как. В общем - чтобы не смел больше!

- Можешь быть уверена.

Конечно, не будем. И "эту вещь" не будем, и про обезьяну с красным, голым задом - тоже не будем. У нее тем временем едва заметно участилось дыхание и чуть расширились ноздри, что для понимающего человека (а я, если отбросить ложную скромность, - ведущий специалист по мухологии) является достаточно показательным признаком. И он не подвел. Мы расположились в простой, безыскусной, совершенно первобытной позе, которую оба, тем не менее, любим. Я, в том числе, еще и за то, что руки свободны и их можно совершенно спокойно положить ей на талию. Кроме того - из окон этого номера открывается совершенно потрясающий вид. Она порядочно завелась уже загодя, в ходе своей моральной проповеди, и по ходу дела завод этот, понятно, только нарастал: через некоторое время она начала делать тонкие намеки, на разный манер прогибая спину, но я этих намеков не воспринимал. Принципиально. В конце концов, - обещания-то зачем было выбивать? И это длилось до тех пор, пока я не был исторгнут со всей решительностью и определенностью и не был с той же определенностью наставлен на Путь Неистинный. Наши прогулки по этой тропе можно пересчитать по пальцам, и до сих пор не понимаю, зачем ей это надо: если же исходить из экспериментальных данных, то, по-моему, только для того, чтобы жалобно кричать в начале, мучительно стонать - в разгаре, и бурно рыдать - по окончании. А потом еще час или около того со мной не разговаривать и люто меня ненавидеть. Правда, еще через пятнадцать-двадцать минут она отдается мне с совершенно-особенной страстностью. Как-то раз она мне все-таки намекнула этак вскользь, что один из ее близких анноунов, так называемая "крыса", приблизительно тринадцатилетняя девчонка, находящаяся, натурально, на содержании сорокалетнего светского льва, бездельника и отпрыска семейства богатейших магнатов. По ее словам, мужчина этот, при всем своем безделии, очень умен, крайне испорчен и может быть страшно опасным, а "крыса", как это и положено, жуткая стерва; это, собственно говоря, одна из основных причин моды на "крыс" вообще. Она не вдавалась в особые подробности, но по некоторым намекам тут можно предположить наличие какой-то связи. Так вот, на этот раз я, чуть в ходе процесса опомнившись, заметил, что нас в буквальном смысле занесло: сами мы все в той же позиции находились на поросшем сочной травкой бугре, а бугор этот непонятным образом, на манер миража, находился НАД совсем-совсем другой почвой, поросшей тонкими оливково-зелеными травами, с приблизительно полуметровым просветом. Верхняя часть бугра, вместе с нами, выглядела вполне реальной, но, чем ниже, чем ближе к непостижимому интервалу, тем более призрачной становилась материя этого подвешенного островка. То, что располагалось вокруг, можно, в общем, назвать редкой рощей кряжистых, узловатых деревьев с серовато-зелеными мелкими листьями. За деревьями, в некотором удалении, виднелся песчаный берег, а за ним - голубело море. А метрах в тридцати от нас, слева и чуть сзади, стояли, разинув рты, и глазели на наши упражнения какие-то человеки. Особей восемь. Худые, жилистые, косматые, с кожей, скорее загорелой, нежели по-настоящему смуглой. Мужчины, числом шесть человек, были одеты в серые от пыли и неотбеленности набедренные повязки. Женщины щеголяли в юбках все того же естественного цвета, демонстрируя отвисшие груди. У одной из них на руках был младенец. Кстати, - они, вообще говоря, косматыми не были и носили по две довольно сальных с виду косицы. Слава богу, что хоть напарница моя не заметила поначалу всех этих обстоятельств, довела дело до желаемого ей завершения и замерла, закрыв глаза и подавшись назад. Не знаю, какие подробности нашего взаимодействия смогли воспринять в этом ракурсе наши зрители, но только Мушка открыла глаза, увидела их, и я понял, что это зрелище к разряду бесплатных, похоже, не относилось: поднявшись, она двинулась к ним, и земля плавилась под ее шагами, и воздух клубился волнами раскаленного марева при каждом ее движении. Ее? Она осталась потрясающе красивой, и суть ее внешности, пожалуй, тоже сохранилась, но заявить, что ЭТО - моя Мушка, сейчас мог бы только слепой. Эта женщина осталась стройной и изящной, но это было изящество сосредоточенной, разящей мощи. При тонкой талии, - очень соразмерные, но больно уж широкие плечи, прекрасной формы, но массивные, широкие бедра, округлые, мягкой формы мышцы, налитые ужасающей силой, изящные, длинные пальцы, при первом же взгляде на которые очевидной выглядела их способность как цыпленку - свернуть голову любому атлету. Она выглядела, как тяжелая бронзовая статуя, которая ожила, обрела необходимую гибкость, но при этом осталась непостижимым образом по-прежнему металлической. У нее была довольно смуглая, бронзовая кожа, но без фиолетового негритянского или чуть пепельного индусского оттенков, и я вспомнил один из присущих ей эпитетов: Темная. Не могу сказать, была ли она в этот момент огромной, не могу сказать, потому что не знаю, потому что вопрос о размерах странным образом не имел никакого смысла. Была Она, вокруг которой гнулось, потрескивая, как оконное стекло - под напором нечисти, пространство, - и все остальное Мироздание, как сомнительная студийная декорация, вокруг, бледным фоном. Я упоминал уже о сути внешности, но тут еще и глаза остались по-прежнему желтыми, огромными, горящими лютой яростью, но при этом мрачными, такими, которые могут принадлежать только натуре отнюдь не порывистой, а глубокой и беспощадной. Очень темные, коричневато-красные губы приоткрылись, и раздался злобный визг, уподобить который в этом мире попросту нечему: очевидно, так визжал меч Младшего Сына Муи, отлетая от несокрушимой кладки небесного свода, когда этот самый Младший Сын в неизбывной злобе своей пытался его разрушить. Людишки, к которым она двигалась, повалились наземь, как подкошенные, и я далеко не уверен, что они были так уж живы и попадали просто так, но я знал, чувствовал, что это далеко еще не все, и ярость ее выплеснется на все окружающее, стирая его в порошок. Да что там н в порошок? В Ничто, в Изначальную Пустоту, в бессвязно бормочущий, слабоумный хаос, в котором блуждают одни только тени, сошедшие с ума от ужаса. Миг, - и все, что находится перед ее глазами, с грохотом рухнет в Ничто, потому что в злобе своей она, по-моему, обязательно позабыла бы про весь тот мир, что находился позади нее, и он, по крайней мере - временно, остался бы невредим... Экая, понятное дело, глупость, но именно в такой последовательности проносились в моей голове суматошные мысли: поначалу оч-чень отчетливо представилась картина Вселенной, - или чего-то сопоставимого с ней по масштабам, - когда она вот досюда - есть, а вот отсюда - нету. Совсем. И только потом возникла мысль, что ее необходимо любым способом остановить. А следом: КОМУ это - необходимо? ЕЙ - так хочется, и я никогда не видел ничего прекраснее Темной в ее миросокрушающей ярости, а есть ли какое-нибудь дело мне до всех остальных, и до ЭТИХ ВОТ - в особенности? Разве же я пастух для братьев моих? Для тупоумных, убогих, грязных... БРАТЬЕВ моих!? И, кажется, одна только эта мысль сама по себе, без всякого участия мускулов вздернула меня на ноги. Вот только после всего этого мне в голову пришло благоразумнейшее: А Я СМОГУ? Я вообще-то - смогу что-нибудь сделать? Тогда я посмотрел на себя и несколько подуспокоился, потому как оказался вполне-вполне даже подходящей ей парой. Вот представьте себе, если, достигнув зрелости, человек не начнет дряхлеть, стареть и болеть, не расплывется, не высохнет и не станет дряблым, а потихоньку продолжит развиваться в том же направлении, в котором развивался без помех лет с двадцати - и до наступления зрелости? И если это будет продолжаться неизвестно какой, но огромный промежуток времени? Вот именно, и для этих твердых, как корни дуба, огромных, жилистых мышц, прикрепленных к толстенным костям, вес собственного тела и впрямь не должен был иметь особенного значения. Я был как минимум вдвое массивнее ее такой, какой она была сейчас, и много превосходил ее той, другой Силой, соответственно /Графилон высокой степени безусловности. Прим.ред./ единой со всем остальным, что было в моем распоряжении. Я прянул к ней, в единый миг оказавшись рядом, как будто само это стремление перенесло меня. Это напоминало удар молнии, но успел я едва-едва, потому что все вокруг уже плыло и чудовищно перекашивалось, искривлялось, как в Лживом Зеркале, готовясь сразу же, целиком лопнуть и рассыпаться, как рассыпаются клепки на бочке, когда полопаются обручи. Я схватил ее на руки, и остановил исходящий от нее поток Полного Разрушения, и в море встали вихри, и ветви на деревьях вздыбились, а вершина единственной на этом острове горы с оглушительным грохотом поросла густой щетиной мрачно-сиреневых молний. Так разряжались остаточные напряжения, которые я не успел и не смог разгладить, а я уже волок ее через никогда не виданные темные, сводчатые коридоры, а она своими острыми, металлически-блестящими ногтями драла мое лицо, почти до глазниц поросшее курчавой русой бородой, и выла, как миллион обезумевших злобных кошек. Вдоль цепочки разноцветных огней, висящих в темной пустоте, я уносил Темную, за содомскими развлечениями которой осмелились подсмотреть, а она в ответ на это решила сокрушить все, что ее окружало. Чтобы вся подвернувшаяся ей под горячую руку вселенная схлопнулась, как пузырь на воде, угодивший между камнями, без следа, но красиво и эффектно, чтобы выросший Цветок Зла был бы уж по крайней мере махровым, как гвоздика, изысканно причудливым, как тропическая орхидея...И душистым, как смесь тех самых ее духов - с тухлым свиным дерьмом! Когда мой порыв прочь с того несчастного места иссяк, вокруг царили сумерки, а тусклый свет, разгонявший тьму проникал под своды этого места сквозь широкие окна, имевшие форму трапеции с закругленными углами. Вся обстановка этого помещения была угловатой, твердой, и окрашенной в темные, почти черные тона. И очень скудной. Тут до убожества не было ничего лишнего или хоть сколько-нибудь радующего взгляд. За окнами медленно, плавно, бесконечно проплывал туман, и внизу расстилалось туманное море, из которого торчали неимоверной высоты деревья с пучками грубых черных листьев на воздетых кверху, уродливых ветвях, а наше летучее обиталище проплывало метрах в пятидесяти-семидесяти над самыми высокими вершинами. Громадный черный скат со сводом посередине, обреченный вечно кружиться над этим бесконечным лесом, затопленным сумеречными, вечно клубящимися парами. Я узнал это место: безусловно, - один из вариантов Земли Пьера, и, судя по избранному им миру, был этот Пьер человеком чудаковатым и мрачным. Оглянувшись на свою спутницу, я увидал только смутную, неподвижную пепельную тень с неразличимыми чертами, и дело не только в том, что в этом летучем узилище не хватало света: на нее НЕВОЗМОЖНО было посмотреть пристально, так же, как НЕВОЗМОЖНО было заговорить. Серая, безмолвная, неподвижная тень в углу, на топчане из жесткой черной древесины, ничем не покрытой. Все, что осталось от недавнего сокрушительного Облика, явленного древним обитателям чего-то, на мой взгляд похожего на Средиземноморье. Обглоданная душа в обглоданном до чистых костей мире, и увидав это, я решил не выяснять собственного своего нынешнего облика, потому что почувствовал, - это еще не конечная станция, это только полустанок для моего порыва.