Сибирь в сердце японца - Кюдзо Като

Лагерь на берегу реки.

В то время мы думали, что нас отправят домой через Владивосток. Так хотелось верить в это! Но пока меня как офицера назначили руководителем отряда военнопленных.

По пути к Мудандяну мы встретили несколько шедших нам навстречу больших групп японцев. Среди них были в основном женщины, дети и старики в разорванной одежде, все грязные и потные. Вероятно, это было в местечке Дун Кинь Жян, у озера Киньбо Ху. Озеро казалось мутным, и хотя ветра не было, по нему плыли волны. Когда наш отряд повстречался с группой женщин, одна из них с двумя детьми — один сидел за ее спиной, другого она держала за руку, спросила: «Господин солдат, куда же вас ведут?» Эти слова запомнились мне на всю жизнь. Они имели глубокий смысл, потому что японские войска в Маньчжурии составляли единое целое с жившим здесь гражданским населением — тоже японцами. Последние считали, что раз они приехали на этот континент, то могут рассчитывать на защиту армии. Ну и кроме того, если бы они могли предположить, что начнется война! Ведь от войны страдают все, в ней нет победителей и нет побежденных. Получалось, что никто не подумал об их жизни, не говоря уже об имуществе. Мы, шедшие на север под конвоем русских, имели очень жалкий вид, хотя совсем недавно японские военные были преисполнены гордости и оптимизма. Мне было ужасно стыдно перед этими женщинами и детьми. Как мне хотелось помочь им хоть чем-нибудь! Я был пленным, но находился, мне казалось, в более выгодном, чем они, положении: как офицер я ждал лучшей участи.

Дороги плена.

В теплушках.

Конечным пунктом нашего похода был пригород Мудандяна. Там, в районе Ехэ, находились казармы танковых частей, в которых и разместили военнопленных. Однако места всем там не хватило и рядом поставили палатки. В них мы жили, ожидая прибытия теплушек из Сибири. Казармы стояли на небольших холмах. Очевидно, здесь шли бои. Вокруг лежали тела убитых японцев. Почему-то мне запомнилось, что они были с открытыми глазами и ртами.

А затем долгие четыре года, за которые мне довелось узнать различные районы Восточной Сибири. К марту 1950 года я сменил более чем десять лагерей. Вместе с товарищами по несчастью работал в основном на строительстве. К моменту отправки на родину рядом уже не осталось никого из тех, кто был пленен вместе со мной.

1950 год… В марте начало пригревать солнышко, и жить стало намного веселей. Частенько-перед тем, как отправиться на работу, мы, ожидая сигнала к сбору, грелись на солнышке у стен лагеря. Но холодные порывы ветра заставляли сжиматься наши сердца от грусти. И однажды я сказал пленным: «Что же Советский Союз так плохо к нам относится? Разве могли мы, маленькие люди, влиять на события, которые происходили вокруг нас? Уже скоро пять лет, а они не думают о том, чтобы возвратить нас домой». Уж не знаю, каким образом, но эти слова дошли до членов организованной в лагере и пользовавшейся поддержкой администрации так называемой демократической группы японцев. Они решили после ужина обсудить мое поведение на собрании. Я им сказал так: «У меня совсем не было намерения критиковать Советский Союз, и я скорее верю в Советский Союз, а то, что я сказал было от чистого сердца, и ничего плохого я не имел в виду». Но чем больше я оправдывался, тем сильнее раздражал членов группы. В результате было решено объявить мне бойкот. Меня стали называть «контрой». Этот ярлык мог быть приклеен к любому, кто посмел бы со мной общаться.

В данном случае демократическая группа поступила, конечно, неправильно, потому что я не был «контрой» и вряд ли мог им стать. Но у нас в лагере были люди, кого можно было назвать «контрой». Мне не хотелось бы сейчас судить их. Скажу только, что это были преимущественно высшие офицеры или чины бывшей полиции. Они отказывались работать, поскольку знали, что согласно международным правилам, офицеры имеют на это право.

Путь на север.

«Мое поведение решили обсудить на собрании».

Следует сказать, что младшие офицеры, включая меня, как правило, не отлынивали от работы. Случалось, что я как младший офицер становился объектом критики со стороны членов демократической группы. Но я не был враждебно настроен по отношению к демократическому движению лагеря. Вместе с тем у меня не было особого желания как-то противостоять «контрам». Тем не менее нельзя сказать, что я ко всему относился с безразличием. У меня были свои взгляды на жизнь, и я им строго следовал. Для меня самым главным является сущность человека, его истинное лицо, а не та маска, которую он носит по воле обстоятельств. Но в жизни часто бывает, что люди не могут быть самими собой.

К счастью, вскоре после объявления мне бойкота пришел приказ о возможности моего возвращения в Японию. Это случилось 16 апреля 1950 года. Мы погрузились на пароход «Мэйюмару» и отплыли из Находки. Вскоре на пароходе тут и там стали мелькать солдаты со своеобразными нашивками: на белом бинте был начертан красный круг — японский флаг. Интересно, как себя чувствовали в это время члены демократической группы?

Приближался тайфун, пароход стало сильно качать. Я лежал на полу в каюте с открытыми глазами и ни с кем не разговаривал. В 23 года я попал в Сибирь, а сейчас мне должно было исполнится 28 лет. Я лежал и размышлял о своей судьбе, о Сибири, о русских.

Мне вспомнилось, как я начал учить русский язык.

В конце августа 1945 года, уже будучи пленным, я в одном месте аэродрома в Дунхуа увидел большую кучу книг, которые, по-видимому, были привезены из Харбина и свалены здесь в беспорядке. Были там и японские книги, но большинство составляли книги на русском языке. Я, конечно, не помню их названий, но хорошо представляю и сейчас их сверкающие золотыми буквами обложки.

Почему же меня так привлекали эти книги? Еще до вступления в армию я был студентом университета Дёчи, в котором изучал немецкую литературу. В то время я, как и многие мои ровесники, интересовался философией: в ней я искал душевную поддержку и смысл этой непонятной жизни. Из всей груды валявшихся в аэропорту книг я взял один англо-франко-немецко-русский разговорник. Некоторые их моих товарищей выбрали несколько тяжелых книг и принесли их в лагерь. Они хотели увезти эти дорогие книги в Японию, но позже вынуждены были бросить их. Мне же удалось сохранить свою находку и увезти ее в Сибирь. Этот разговорник послужил для меня очень хорошим пособием по изучению русского языка.

Еще в первом лагере я услышал от русских, что наше пребывание в Сибири продлится несколько лет. Поэтому я не очень доверял слухам, которые распускали соответствующие советские ведомства о скором возвращении японцев. Это делалось для того, чтобы военнопленные не убегали. Мне казалось, что в Сибири я могу заболеть и умереть. Поэтому мне хотелось знать хотя бы название того места, где я найду свою смерть. Для этого необходимо было изучить русский язык. И я старался не упустить случай поговорить с кем-нибудь по-русски, заучивал наизусть тексты из разговорника. Иногда я брал у товарищей небольшие русско-японские словари. Столь упорные занятия языком позволили мне уже через год многое понимать и читать несложные русские тексты.

Однако мое знание русского языка вызвало ко мне интерес НКВД. У меня выясняли, не служил ли я в разведке (офицеры, состоявшие на этой службе, считались военными преступниками). И хотя мою причастность к разведке никто не выявил, я был задержан в Сибири гораздо дольше, чем многие другие военнопленные.